Неудачная шутка (СИ)

- Что? Твои любимые люди погибли, потому что у меня было на это право! - рубанул Джокер, уверенно чувствуя себя в их главной теме смерти и справедливости. - Сопроводи меня в больничку, мм? Или твоя скорбь касается только Готэма, а они так, побоку? Нет? Ну и отлично. Каждого звали моим братом, моей сестрой, каждая женщина была моей матерью. Никого не осталось, я проследил. Не существовало ничего, кроме стыда. И я не удовлетворен в конечном счете, понимаешь? Я не рад. Никогда не бываю. Мне было шестнадцать, и мужчиной я больше не был. Стал невесом. Не имел больше формы. Стал ближе к природе, мм. И я думал, ты захочешь узнать, что с ним стало, а ты воротишь нос! Но тебе не избежать награды, о, нет-нет. Он застрелился, стоило мне наступить на его тень на пороге. Скучно, правда? Но как уж получилось.

Брюс тяжело перевел дух, обнаруживая в себе только слабый след нормального: Джек-не-один-такой, сиблинги Джокера, бледные, светлые, летние существа, истонченные собственной кровью, такие же хищные, хитроглазые, острозубые, как он, и неудивительно, что его мутит от мыслей о размножении… Джек-отцеубийца, Джек, “стирающий с лица земли” собственную мать; не успевшие еще навесить на себя грехов дети, гибнущие от его руки…

Можно было бы сказать ему о том, что радость не следствие удовлетворенности, что лежит в иной плоскости, но зачем: в нем не было беды - никакого надрыва, никакого гнева, все это только имитировалось. Его стоило ненавидеть хотя бы за то, как он лжет, говоря правду, да и посмеяться над этой скромной трагедией было не лишним - воплощенная твердость учится извиваться, и теперь скромно хвалится своими достижениями в этой области - но было не до смеха.

Неужто без боли потери нельзя познать радость родства? Жаль его, бесцветного, или легче от того, что он никогда не узнает, как в человеческой груди однажды чудесно и страшно сжимается сердце?..

- Тебе только кажется, что ты как животное, Джек, - просипел он, сухо сглатывая, неожиданно ослабший перед одним видением запрокинутого в жестяной потолок трейлера белого лица, потому что мог умереть мгновенно от одной капли этой грязной крови. - Это не правда. Теперь ты здесь самый опасный злодей, верно? Самый ужасный, самый черный, самый большой садист. Для меня самый ужасный. Но ты больше никого не убьешь, пока я жив, и ты знаешь, что делать, если хочешь отменить все запреты и правила… Все будет хорошо. Пусть это будет зароком… Впредь…

Он сказал все это, бессмысленное и пустое, и помрачнел еще больше: отнять у чертового клоуна охотничьи угодья значило усомниться в его браконьерской натуре, признать отсутствие у него формы - но у него самого была сторона, которой он следовал, тут он был не один, их двое, и смерть - вот что только могло дать им приблизиться друг к другу - как тягостно, как пусто, он досуха выпит, как он устал, устал, устал…

Джокер скривился, не имея будущего, только прошлое, жалея только остатками рассудочного, что правда прозвучит как жалобы и оправдания: ни тем, ни другим это не являлось.

- Мне всегда интересовала эта логика, - не сдался он, усердно работая с тем, что только и было у него. - Все хорошо? Ха? Даже когда у них кишки на полу, держат за руку, или ползут подержаться: “Все будет хорошо”. Все не зря, ничего не лишено смысла! Ты не понимаешь физики черной дыры, но все равно - все под контролем, не грохнет. Хотел бы этого не знать, да? О, твой старый знакомый Джо-кер умудрился побывать кобылкой еще…

Он остановился, тяжело дыша, оживленный, взнервленный.

- Мне отвратительны обстоятельства, при которых у кого-то в твоем присутствии “кишки на полу”, но… Я больше не смогу не знать тебя. Я не такой псих, чтобы говорить это в прямом смысле, но достаточно странен, чтобы сказать так в переносном, - признался вдруг Брюс, но Джокер его не услышал, иронично вскидывая брови прошлому, кривя губы в изучающей улыбке - и вот это было самым страшным, и даже вот эта попытка купить его чувством вины, чтобы выпотрошить потом полностью, не могла сравниться с этим…

Джек совершенно иссох, и только гордость, которой он сам заразил его, не испугавшись его чумы и не отвернувшись, только она еще отзывалась - практичный военный, угрюмый одиночка, который никогда не смеется, потому что Улыбка не сходит с его лица; он-профессионал, охотник, совершенный в увесистом куске льда, где плоть давно кристаллизовалась - навсегда, но мечтающий истечь воском под землю, просвистеть в ночь шутихой; одна часть дурака, одна часть гения, взбить, перемешать и вымочить, чтобы стало мягче: проще сожрать и чтобы лучше горело, вот только дурной запах мертвячьей крови никуда не уходит - и как простить это тому трейлерному зоопарку, который покалечил его? Как простить это себе за счастье узнать его? Как осознать, что такое настоящее “ничто”, где он сам избран, но только главной жертвой?