Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Это прекрасно! Баба бабе поверит больше. Я сам прежде поговорю с Малиновской…

Через два дня поэт снова побывал у Гончаровых и опять ушел в тумане застенчивости и молчания: ему не верилось в возможность успеха, а чувства к Наташе крепли с возрастающей ясностью.

В свое третье посещение Пушкин неожиданно для себя, а может быть, ради испытания впечатления Наташи, при прощании с ней сказал, грустно глядя в заманчивую даль ее безоблачных глаз:

– Я уезжаю в Петербург. Прошу не забывать меня, Наталья Николаевна…

– Забыть? Возможно ли?.. – вдруг ответила Наташа, опустив глаза и густо покраснев, как опускается заходящее солнце.

Пушкин укатил в Петербург, где приступил к печатанью «Полтавы», сгораемый желанием добиться разрешения на напечатанье любимого произведения «Борис Годунов». Но все это было не то…

Жгучее томление одиночества беспокойно росло. Хотелось найти, обрести свой угол жизни и вздохнуть, наконец, по-человечески. У костра счастья хотелось согреть замученную в мятежностях душу.

А счастье не приходило. Все совершающееся вокруг, отмеченное каторжным клеймом времени, было ненавистно и несносно, угнетало нравственное состояние. Горячая жажда размаха личной деятельности утолялась безграничным унижением. Поэт снова скрежетал в черной тоске. Теперь, как никогда, он был недоволен собой: ему казалось, что он стал малодушным и потерял уверенность в своих жизненных замыслах.

Он упрекал себя за безалаберность и случайность своих поступков и действий; он нападал сам на себя за то, что, приняв решение и приблизившись к цели, он напрасно, зря, глупо покинул Москву, а эти два петербургских месяца окончательно убедили его в этой напрасности: ведь единственным утешением за это время была мысль о Наташе и призывающим сиянием горели ее последние при прощании слова: «Забыть? Возможно ли?..»

– В Москву! – решил Пушкин.

И снова зазвенели валдайские колокольчики по предвесенней укатанной дороге. А пока поэт гнал к желанному берегу, у Гончаровых в гостях сидел их старый знакомый князь Долгоруков, тайно служивший агентом Третьего отделения, и по секрету шептал Наталье Ивановне:

– Оберегайтесь, милая… Пушкин под надзором полиции… Опасная, вредная личность. Ни Бога, ни царя не признает… Сочиняет мерзкие эпиграммы на высшее начальство, на правительство, на священных, духовных лиц… Низкой нравственности человек…

Наталья Ивановна наливалась яростью. Но после ухода услужливого князя пришла Малиновская, жена археолога, и, узнав о посещении князя Долгорукова, предупредительно заохала:

– Ох, голубушка, ох, душенька Наталья Ивановна, да разве можно пускать к себе в дом этого князя Долгорукова! Срам! Ведь он, подлец, детский приют обокрал. Двух девочек опозорил. Сегодня вся Москва говорит. А вы тут сидите и, ничего не зная, принимаете таких преступников. Беда, что подумать могут о вас.

– Да когда же, душенька, это произошло? – побледнела от ужаса старуха Гончарова.

– Только что открыли, – сообщила Малиновская, – муженек мой все это сказывал. Зачем же он, окаянный, был у вас?

– Денег взаймы просил. А какие у нас теперь деньги, – вздыхала Наталья Ивановна, – когда мы сами разорены. Приданого дочерям – и того нет. Беда.

– Возьмут дочерей и без приданого, – успокаивала Малиновская, поглядывая на Наташу, сидевшую в другой комнате за бисерным вышиванием.

– Нет, матушка, – горевала Наталья Ивановна, – таких рыцарей-женихов нет ныне, чтобы взять невесту без приданого. Да и не полагается по обычаю.

– Ну как нет, – сватала Малиновская, – есть, голубушка, есть, родимая. Есть такие женихи, да такие золотые рыцари, да такие знатные…

– Поди, про Пушкина опять, – догадывалась старуха, – про него речь идет?

– Да про кого же больше, – сияла Малиновская, – про кого же больше и говорить. Слава о нем реченькой серебряной разливается… Вся Россия знает о Пушкине…

Наташа, замедлив шитье, зорко слушала.

– А я боюсь этого Пушкина, – мысленно крестилась старуха, – прямо как нечистой силы боюсь. Страшные грехи говорят о нем.

– На то, голубушка, и слава человеческая, – объясняла сваха, – чтобы злое и доброе, худое и хорошее на одну головушку разом сыпать. Кому что вздумается. Злые сыплют злое, а добрые золотое. В этом и слава состоит. Я вот, сами знаете, сколько больших благородных людей встречаю, и все они не иначе как с великой любовью и отменным уважением говорят об Александре Сергеевиче. И приезда его ждут, будто светлого праздника.

– А когда он приедет? – вдруг спросила Наташа.

– Да если бы знал он, – радовалась ее вопросу Малиновская, – что Наташенька это спрашивает, примчался бы он на перекладных в один момент.

– Прилично ли девице, – ворчала мать на дочь, – об этом спрашивать. Молчи да шей себе. Не суйся в чужие разговоры. Собирайся лучше к вечерне. Пора. Звонят.

Малиновская ушла, довольная началом…