Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Но ведь Соболевский шутит, маменька, – успокаивала дочь.

– Ты просто ничего не понимаешь, – сердилась старуха, – с какой стати ты позволила мужу пригласить каких-то неприличных студентов, какого-то жалкого чиновника и этого старика мужика? Ведь они даже не умеют есть и пить за порядочным столом. Это, наверное, какие-нибудь политические негодяи. Безобразие!

– Право же, маменька, – смущалась Наташа, – мне неудобно говорить об этом Александру.

– А ты не будь дурой и говори, – учила мамаша, – ты должна показать мужу свою воспитанность. И если он тебя хоть капельку любит, он обязан тебя слушать. И потом, Наташа, ты сегодня же скажи мужу, чтобы он догадался подарить твоим тетушкам хотя бы тысячу рублей на бархатные платья, а то тебе иначе будет неловко перед ними. Поняла?

Из столовой кричали голоса:

– Наталья Николаевна! Хозяйка! Где вы?

– Кабак… – прошипела теща.

Наташа побежала в столовую.

Взлохмаченный Шевырев говорил, обратившись с бокалом к Наташе:

– Дорогая, любезная хозяйка дома сего, Наталья Николаевна! Мы, преданные друзья Пушкина, по нашему товарищескому обычаю, наполнив вином эту круговую чару и передавая ее друг другу, каждый скажем хозяйке и хозяину, по случаю вашего отъезда, по нескольку слов на прощанье. А в заключение вы, Наталья Николаевна, и ваш супруг Александр Сергеевич должны будете выпить пополам эту чару до дна, как знак того, что вы запомните наши дружеские пожелания на дорогу вашей жизни. Чара начинается с краю. Я передаю ее Евграфу Ивановичу Брызгалкину.

Чиновник Брызгалкин, побрившийся ради торжества, встал, взял чару, волнуя ее трясущимися руками:

– Высокую честь имею поздравить молодых новобрачных с началом семейной жизни. Я до гроба не забуду быть благодарным за то, что меня, ничтожного человека, облагодетельствовал вниманием великий человек Александр Сергеевич Пушкин. Осчастливил и прочее. И вот я всегда буду желать, чтобы он и дальше не забывал нас, маленьких людей… и тому подобное.

– Ура! – неслось молодым.

Брызгалкин, вытирая слезы, передал чару студенту.

– Наша университетская молодежь, – взметнул русой гривой волос бледный студент, – очень горячо любит Пушкина как своего старшего товарища. Александр Сергеевич много раз бывал в наших кружках, и мы с восторгом ловили каждое его слово о литературе и о нашем политическом бесправии. Многому прекрасному он нас научил. Мы, студенты, будем надеяться, что и в Петербурге Пушкин не забудет нашу передовую молодежь, что мы здесь об этом скоро услышим. Счастливой дороги!

– Ура! – звенело новобрачным.

Чару взял другой студент:

– Мой товарищ сказал за нас. Я только выражу надежду, общую надежду нашей молодежи, – видеть Пушкина всегда впереди нашего русского общества. Всегда впереди!

– А я прибавлю, – поднял чару третий студент, – что Пушкину нечего бояться борьбы за свободу. За Пушкина горой стоит вся Россия!

– Ура! – гремело поэту.

С чарой поднялся редактор Погодин:

– В народе живет поговорка «Женишься – переменишься». А в народных поговорках живет мудрость житейского опыта. Мы знали и любили Пушкина холостого как широкого, близкого всем, гениального, доброго, светлого товарища, преданного высоким общественным идеалам, преданного будущей нашей России, преданного нам всем, кто понимает, что подразумеваем мы под нашей Россией. Такого, нашего Пушкина, мы желаем любить и женатым, находясь в полной опасности перед народной мудростью… Но Пушкин везде и во всем был исключением – авось и теперь, на наше счастье, он будет верен себе, а его молодая жена поможет остаться Пушкину неизменным.

– Браво! Ура! – хлопали Пушкиным.

Погодин вручил чару старику Чижову.

Чижов с улыбкой погладил свою желтую бороду:

– Была в правой руке у молодца чарочка, а в левой руке красовалась сударочка. С двойным хмелем надо было совладать тому молодцу. И совладал бы он, управился, да, на беду, третий хмель подступил: захотелось сударочке богатства, а у молодца, кроме буйной головушки, ничего не было. И давай он разбойничать, да на первых же порах и погубил свою голову. Да… Вот выходит тут дело такое. Любовь – хмельнее вина. И пока человек управляет любовью, – все хорошо, распрекрасно. А вот когда любовь начинает управлять человеком, – тут беда, погибель. Дозвольте мне, старику, сказать свою правду. Во хмелю мы все, а наш хозяин Александр Сергеич – во двойном хмелю. Да иначе ему и нельзя, – такое его положение. Понимаю. Только, значит, желаю буйной головушке хозяина покрепче держаться на плечах да попроворнее справиться с хмельной натурой… Уж вы простите меня, старика, что не с радостной совестью провожаю его, а с боязнью, – страшусь, как за сына родного: не пропал бы он в третьем хмелю, не отрезался бы ломоть от нашего каравая артели приятельской.

Вяземский поднял чару: