Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Да, захватил кусочек, – скромно опустил глаза Гоголь.

– Браво! – смеялся Пушкин. – Надеюсь, кусочек жирный, какие бывают у вас в Малороссии. Ну а какие новости в Петербурге? Рассказывайте…

Плетнев вздохнул:

– Болезненные новости, друг мой. В Петербурге началась холера. Говорят, что царь со двором переезжает сюда, в Царское Село.

– Ах, неужели! – воскликнула Наташа.

– А я только тому рад, – поддержал Пушкин, – что со двором приедет сюда Жуковский и здесь будет на лоне природы продолжать воспитывать царского наследника, а это значит, что с Жуковским я стану видеться каждый свободный час. Это прекрасно. Я соскучился по Жуковскому.

– Значит, ты не против холеры? – шутил Плетнев.

– Нет! Холера мне пошлет Жуковского, – хохотал Пушкин.

– А я ужасно рада, – ликовала Наташа, – что со двором приедет и фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская, моя ненаглядная тетушка.

Пушкин смеялся:

– Совсем замечательно! Мне – Жуковского, а тебе холера принесет тетку.

После чая все перешли в кабинет хозяина, где он усадил Гоголя в кресло на свое место, а сам с женой и Плетневым расположился на диване.

Гоголь без улыбки, с серьезнейшим видом, даже несколько строгим, начал читать свой новый юмористический отрывок. Диван дрожал от хохота троих, а Гоголь не улыбался, и от этого делалось еще смешнее.

Пушкин соскочил с дивана и, поджав живот, сел слушать дальше на пол. Тогда Гоголь улыбнулся.

Чтение кончилось. Пушкин обнял и расцеловал Гоголя:

– Браво, Гоголь, браво, спасибо! Ну и уважил, черт возьми! Бешеный талант! Восхищен! Но я воображаю, как будут ржать от хохота наборщики в типографии, когда станут набирать ваши произведения. Браво! Даже теперь вы победили Крылова, которого я высоко ценю. А что будет дальше?

Обычно сдержанный в похвалах начинающим литераторам, Пушкин, как бы зорко всматриваясь в будущее Гоголя, на этот раз много говорил широких похвал молодому, будто сжатому в комок человеку с печальными глазами. Гоголь таял от счастья, как воск от лица огня.

На прощанье Пушкин задержал нервную тонкую руку Гоголя в своей руке, потрясая:

– Прощайте. Навещайте нас чаще. Помните, что я жду от вас громадного богатства слова.

Гоголь был растроган до слез:

– Я совершенно опьянен вашим вниманием… Поверьте, если когда-нибудь из меня выйдет настоящий писатель, этим я буду обязан вам.

Вскоре после отъезда Гоголя и Плетнева в Царское Село прибыл царский двор. Все кругом засуетилось, заволновалось, зашмыгало, зашептало:

– Царь… государь… его величество… император изволил… император посмотрел… император пожаловал…

Наехали войска, жандармы, охрана. По сторонам поползли скользкие тени шпионов с выглядывающими крысьими глазками. По улицам загремели придворные кареты с роскошными дамами, генералами, офицерами…

Вечером в тот же день Пушкиных навестили Василий Андреевич Жуковский, фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская – родная сестра матери Наташи, и фрейлина Александра Осиповна Россет-Смирнова, общая приятельница Жуковского и Пушкина, с которой поэт встречался прежде у Карамзиной.

Екатерина Ивановна Загряжская была полной противоположностью по характеру своей московской сестры, обладая восторженным, добрым сердцем и достаточно наивным умом.

Она всегда горячо любила и прежде свою племянницу, а теперь, встретив ее женой Пушкина, сразу утроила свою любовь и с пылкой искренней симпатией отнеслась к Пушкину, подкупив его широким расположением и деятельным участием.

– Уж как вы, дети мои, хотите, а я буду вам, неопытным молодоженам, любезной матерью. Оба вы милы моему родственному сердцу, и я беру вас отныне под свое крылышко. Ум – хорошо, два лучше, а три ума – в три раза лучше. Наташеньку-душеньку я люблю, а вас, Александр Сергеевич, почитаю высоко-высоко и горжусь перед всеми, даже перед императором и перед императрицей, что племянница моя за самого Пушкина замуж вышла. Горжусь, честное слово. Пускай надо мной смеются, а я горжусь. И буду всегда рада помочь вам, чем могу. Так и считайте.

В кабинете Пушкина, развалившись на диване, сидели два друга-поэта и дымили трубками.

Благодушный Василий Андреевич Жуковский, проникнутый насквозь горячими лучами нежнейшей любви к своему победителю-ученику, будучи искренно убежден в том, что желает величайшего добра и круглого счастья давнему другу-любимцу, говорил:

– Право же, душа моя, зря, напрасно, право же – не обдумавши как следует своего положения именно теперь, – ты зря нападаешь на государя и правительство.

– Жандармы останутся жандармами, – уверял волнующийся Пушкин, – и не мне с ними мириться и любезничать. Пойми, я устал от унижений, от сплошного нравственного угнетения. Мне тридцать два года! Несмотря на гонения, я много трудился и, надеюсь, не зря заслужил внимание общества. А царь и правительство обходятся со мной как с провинившимся мальчишкой! Черт знает! Я кругом в рабской зависимости, в тисках разных Бенкендорфов.