Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– А что такое? – читает дальше Наталья Ивановна. – А-а, насчет трагедии вашей «Годунов», что государь разрешает ее издать? Но ведь тут сказано «под вашу личную ответственность»! А что это значит, объясните мне! Ответственность – это, знаете ли… вообще гораздо лучше, чтобы всяких этих ответственностей совсем не было!

– Пустяки! Казенная фраза!.. Никакой ответственности и быть не может! Историческая трагедия! Какая же может быть ответственность? Правда, государь очень долго не разрешал ее к печати, но…

– Ну вот видите!

– Но я ее все-таки отстоял! Я писал об этом подробно Бенкендорфу, и вот теперь она выйдет в первозданной красоте! – ликует Пушкин.

– И что же, если выйдет? Это даст вам какие-нибудь деньги? – справляется Гончарова.

– Ну, еще бы! Еще бы!

– Я очень рада, Александр! – воодушевляется Наталья Ивановна. – Берегите это письмо. Это введение к вашему будущему камергерству! Я так рада, так рада!.. Мне так хочется поблагодарить за это Владычицу!.. Вот что мы сделаем с вами сейчас: поедем сейчас к Иверской Божией Матери! Поставим там три свечи: я, вы и Натали!.. Непременно, непременно! (Кричит.) Натали! Натали!

– Что, мамáа́? – входит встревоженная Натали.

– Одевайся! Сейчас мы едем к Иверской втроем: я, ты и Александр Сергеевич! – И когда уходит одеваться Натали, ее мамаша говорит нежно: – Потом я вас отпущу, Александр, и вы можете заняться своими делами… Если вы хотели отобедать у нас, то ведь у нас сегодня сборы, и я даже сама не знаю, будет ли у нас обед сегодня и какой именно!.. Итак, идем одеваться! Я так рада, так рада!

Подымаясь, она тащит Пушкина в прихожую. Натали в летней шляпке проходит за ними через гостиную. В полуотворенную дверь смотрит на Пушкина Александра.

Открывая постепенно все больше и больше дверь по мере того, как затихает в прихожей, Александра наконец выходит в гостиную и бросается к окну, из которого видно, как проходит с ее матерью и сестрою Пушкин. Она говорит полушепотом, восторженно:

– Пуш-кин?.. – Через несколько времени снова: – Пуш-кин!

Входит Екатерина. Вздрогнув, оборачивается Александра.

– Что? Ушел Пушкин? – спрашивает Екатерина.

– Да-а, он поехал с мамá и Натали к Иверской… – равнодушнейшим тоном отвечает Александра, а старшая сестра язвит насчет нелюбимого ею жениха Натали:

– Вот как? К Иверской? Давно ли стал так богомолен Пушкин?

Глава вторая

Роскошно обставленный кабинет Афанасия Николаевича Гончарова в его имении Полотняный Завод. В кабинет входят, держа в руках шляпы, Афанасий Николаевич в рединготе и Пушкин в сюртуке.

Афанасий Николаевич, кладя шляпу и опускаясь в кресло, причем Пушкин садится напротив, придвигая свое кресло к нему поближе, говорит, задыхаясь:

– Ну, вот, осмотрели… мы с вами… Александр Сергеевич… этот памятник… Стар я стал, да… Стар, стар, стар… И очень устал я… (трет себе грудь). Мне ведь всякое волнение вредно… чуть разволнуюсь. – сердце!..

– Да, годы большие, семьдесят лет – не шутка! Мне не дожить, – задумчиво отзывается Пушкин.

– А-а? – приставляет Афанасий Николаевич руку к левому уху. – Вы что сказали?

– Памятник колоссальный! – кричит ему Пушкин. – Сколько в нем? Полторы сажени, вы так кажется говорили?

– Сколько в нем… пудов, вы хотите знать? – силится понять что-нибудь старик.

– Я думаю, много! – кричит Пушкин. – Очень много! Эта медная Екатерина, видно, что очень увесиста! Позвольте мне в дальнейшем называть ее бабушкой вашего завода… Итак, если продать ее на медь?

Афанасий Николаевич внимательно следящий за движениями губ Пушкина, живо подхватывает:

– Мейер, да Мейер лепил, Наукишь отливал, а Мельцер отделывал… Заказывал же ее, эту статую, князь Потемкин, но не взял в свое время, а потом неожиданно помер… Так что приобрел ее мой отец, когда был молод… когда был еще молод.

– И легковерен!.. – добавляет весело Пушкин, потом кричит: – Я это слышал, слышал! Вы мне сказали: продать… Но кто же ее купит, а? Кто купит?

– Кто купит? Казна! Должна купить казна, если вы, – вкрадчиво и гладя Пушкина по колену, говорит старик, – если вы похлопочете об этом! Похлопочите там, наверху, у генерала Бенкендорфа… который так к вам относится, как самый лучший друг! – И Афанасий Николаевич делает жалостно просительное лицо.

– А если не купит казна? Если казна не купит? – кричит Пушкин.

– Слышу. Да… Если казна не купит, то-о… Я об этом и сам думал… Тогда пусть разрешенье дадут продать ее на медь… Колокольный завод ее купить может, а? Ведь может?

– О-о, какие колокола выйдут из матушки Екатерины Великой! – весело отвечает Пушкин.

– А-а? – тянется к нему с открытым ртом старик.

– А сколько же, сколько могут дать за нее, если продать на медь? – кричит ему в рот Пушкин.

– А сколько же?.. Сорок тысяч! Сорок тысяч мне один раз давали, давали, голубчик, но я… я ведь не мог продать! А разрешение на продажу? Вот то-то и горе! Нельзя же памятник особы такой и вдруг на медь продать без раз-ре-ше-ния власти! А давали, да! Деньги почти-почти были в руках! – И старик делает пальцами обеих рук так, будто зажимает деньги.

– Что ж, попробую написать об этом Бенкендорфу, – кричит Пушкин.