Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Что в женитьбе есть что-то похожее на смерть, это я и сам чувствую… – мрачно отзывается Пушкин, а Сергей Львович, шестидесятилетний, но еще бодрый, с тонким орлиным носом старик, подхватывает это замечание сына с большим оживлением:

– А-а, чувствуешь? Значит, твой выбор, мой друг… О-о, я не хочу его осуждать, нет, боже меня избави! Тем более что я не видел твоей невесты, не говорил с ней!.. Вот вы, Петр Андреевич, вы видели ее, обрисуйте мне ее беспристрастно!..

– Извольте. Я ее видел, Сергей Львович, так же, как теперь вижу вас… – охотно говорит Вяземский. – Зачем же и вывозят девиц на балы, как не за тем, чтобы даже и такие, как я, могли их видеть? Могу сказать вам, что уж говорил и раньше: она красавица во всех смыслах! Поэтому выбор вашего сына не только не плох, но даже, пожалуй, и дерзок!

– А-а! Вот видите, а он даже не привез мне ее хотя бы миниатюрного портрета! – жалуется больше как любитель женской красоты и знаток ее, чем как отец своего нелюбимого сына-поэта, Сергей Львович.

– Это мне как-то и в голову не пришло, признаться! – машет рукою Пушкин. – Портрета ее я что-то не видел у них в доме. В имении – там есть, правда, ее портрет. Но там Натали совсем маленькая девочка, лет пяти… и, конечно, ни капли не похожа на мою невесту: просто девочка в фартучке… А моя Натали – мадонна! Вообразите самую красивую из мадонн, вам известных!

– А-а!.. – все-таки еще недоверчиво удивляется Сергей Львович. – Но ты мог бы привести к ним художника сам…

– Чтобы получить жалкое искажение, – перебивает Пушкин.

– А роста, ростра она какого? – живо любопытствует Сергей Львович.

– Почти моего… И стройна, как пальма, – отвечает Вяземский.

– Скажите! И всего только семнадцать лет!

Он качает головой и неопределенно долго смотрит на сына, причмокивая губами.

– C’est une beautè romantique![2] – говорит с чувством Вяземский. – И, признаться, я одобряю его выбор: первый романтический поэт своего времени и должен, конечно, жениться на первой романтической красавице своего поколения!

– Но жить ему, Саше, придется не с одною ведь красотой жены! Ох, для хорошей жены очень много надобно качеств! – веско вступает в разговор Надежда Осиповна.

– Мамáн, неужели вы думаете, что я всего этого не обдумал? – делает недовольную гримасу Пушкин.

– Однако вот только что Петр Андреевич говорил, что у Гончаровых очень большая семья… – несколько взвинченно уже замечает Надежда Осиповна. – Помни, что муж и жена должны быть одни под одной крышей! А если будет вмешиваться в вашу жизнь сама Гончарова…

– Разве я это ей позволю?.. – почти кричит Пушкин. – Никому не позволю я вмешиваться в нашу с Натали жизнь! А после свадьбы я непременно увезу ее из Москвы сюда, в Петербург.

– Ого! Вот видите: он обещает стать грозным мужем! – кивает на него Сергею Львовичу Вяземский.

– Мало, мало быть грозным мужем! Надо быть еще и мудрым мужем, – патетически произносит Сергей Львович, подымая голову. Но на это очень досадливо замечает Пушкин:

– Считать себя мудрым может всякий, кто угодно… при том условии, конечно, ежели живет он среди круглых дураков.

Явно обиженно глядит на него отец, говоря:

– Не знаю… не знаю, как понять твое замечание, мой друг!

– В самом общем смысле… кроме того, вам даже более, чем мне самому, известно, что мне уже за тридцать лет! – объясняет Пушкин. – Кстати, Петр Андреич, я не знаю, говорил ли тебе, кажется, нет? – на Полотняный Завод забрались двадцать шестого мая два калужских мещанина поздравлять меня с днем рождения… Вот до чего я стал уже популярен!

– Но это не та популярность, которая нравится женщинам, Александр! – живо вмешивается Сергей Львович. – Поэта, артиста, художника женщина может любить только как дорогую игрушку: на время!.. А ученого, например, а?.. Ученый же ведь тоже может быть иногда популярен, как у нас, скажем, Ломоносов, в Пруссии – Гумбольдт… Но как-то даже странно и подумать, чтобы женщина, красивая женщина, царица балов, любила ученого! Как она могла бы его любить? Только как курьез, как редкость!.. Но мне кажется… мне кажется… я не хочу тебя обидеть, Александр! Я говорю вообще, как ты только что сказал вообще насчет умного среди дураков… мне кажется, что красавица отдать свое сердце все целиком может только воину, вот! – И он подымает голову и смотрит на сына победоносно.

– А так как нет такой женщины, которая не считала бы себя красавицей, то сердца всех женщин вообще на вечном постое в казармах! – продолжает его мысль Вяземский, улыбаясь.

– И лагерях!.. Но ты забыл о себе самом, – напоминает ему Пушкин.

– А ты разве твердо уверен в том, что сердце моей жены в моем письменном столе? – щурит глаза Вяземский.

– L’amour – c’est une maladie[3], Александр! Но если из вас двоих влюблен только ты… в свою невесту разумеется, то-о… – начинают было Сергей Львович, но Пушкин, вскочив и начиная метаться по комнате, перебивает его: