Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Бог едва ли что-нибудь знает! – привычно для Никиты отзывается Пушкин. – А здесь тоска, здесь я не могу! Здесь меня еще того и гляди опять в холерные надзиратели назначат! Кое-как отвертелся от этого дурака Ульянина… Вздумал докладывать обо мне самому министру, болван: «Все-то дворяне такие паиньки, все-то с холерой воюют, один только Пушкин – стихотворец – воевать не хочет и все в Москву рвется!»… Не хотели, дубовые головы, в резон взять, что ведь не живу я здесь постоянно, как другие помещики, не живу, нет, и жить не намерен! А что случайно из-за той же холеры здесь застрял, так меня и тащи выдавать билеты в карантине? «Объявитель сего такой-то выдержал 14-дневный термин и выпущен в благополучном состоянии»… Лучше бы мне самому выдали такой билет да отпустили в Москву!.. Граф Закревский! Разорался, дурак! За женою бы лучше смотрел, а не за тем, почему Пушкин не служит! Пушкин служит, ослы вы! Пушкин и здесь, за карантинами сидя, написал в три месяца столько, сколько вы не наслужите за всю вашу безмозглую жизнь, вы, министры Закревские, и вы, предводители лукояновского дворянства Ульянины!.. Никогда я так запоем не писал, брат Никита! Я даже и о холере, черт бы ее взял, написал! Правда, у меня она называется чума, а не холера, но это, кажется, одно и то же… А так как ты у меня тоже стихотворец…

– Ну, какой уж я стихотворец, Александр Сергеевич! Что про Соловья-то разбойника написал? – скромно отмахивается Никита.

– А что же! И про Соловья-разбойника… Ничего, не хуже, чем граф Хвостов… По крайней мере, у тебя нет ни голубей с зубами, ни змей с ногами… Слушай! Прочитаю тебе о холере, она же чума!

Когда могучая зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов,
Навстречу ей трещат камины
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, чума
Теперь идет на нас сама,
И льстится жатвою богатой,
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой…
Что делать нам? и как помочь?

Как от проказницы-зимы,
Запремся так же от чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы —
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие чумы!

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы!

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак – хвала тебе, чума!
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы – розы пьем дыханье,
Быть может – полное чумы!

– Ну что? Как находишь?

– Ра-зо-ча-рование! – восхищенно качает головой Никита.

– Что-о? Как разочарование? Так никогда не говори поэтам, это невежливо! Говори: о-ча-ро-вание! Разочарование же это, братец, совсем обратное… А на двор тебе не хотелось? – живо добавляет Пушкин.

– Надсмехаетесь, барин! – обиженно смотрит Никита.

– Нет, зачем же… Говорят, что при холере это-то именно и случается… Ну вот что: поди-ка в людскую, узнай, можно ли ехать сейчас на почтовую станцию, или метель разыграться хочет… Спроси там старика Сивохина, он без барометра погоду за месяц вперед знает: должно быть меделянского кобеля на этом съел… Иди! – Никита идет в людскую узнавать от старого Сивохина – кучера о погоде, а Пушкин ходит некоторое время по комнате, щелкая пальцами и бормоча:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю…
И бездны черной на краю…
И бездны страшной на краю…

Потом, остановясь около стола, начинает что-то писать гусиным пером, нагнувшись.

Однако тот же Никита, до людской не дошедший, снова входя, останавливается в нерешительности.

– Александр Сергеевич… – говорит он тихо.

– А? Что, можно ехать? – не отрывается от бумаги Пушкин.

– Я не узнавал… я только вышел, гляжу, к нам возок подъезжает… двое каких-то в тулупах…

– Вот тебе на! Кто же такие? – бросает перо Пушкин.

– За метелицей не разберешь… Должно быть, по холерной части: кто же теперь в гости ездит по такой погоде, какой кобель! – ворчит Никита.