Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

В доме кн. Вяземского, в Чернышевском переулке, в гостиной Вяземский, Пушкин и Нащокин. Конец января 1831 г.

– Я думаю, что восстание в Польше – это следствие удачной Июльской революции в Париже… – говорит гостям Вяземский, а Пушкин отзывается живо:

– А ты заметил, и там была жажда свободы печати и здесь то же самое! Началось из-за цензуры!

– Поляки – народ подражательный… – вставляет Нащокин.

– Однако совсем не одно и то же: переворот в Париже, вроде нашего Петергофского, какие-то оперные трехдневные баррикадные бои, смена одной линии династии другою линией той же династии или восстание целого народа против власти другого народа! Дьявольская разница! – энергично замечает Пушкин.

– Наш народ, по правде говоря, едва ли даже и знает, что наш царь владеет поляками! – смеется Вяземский.

– Владеет ли! Вопрос! Хотел владеть, да! А во всей каше, какая заварилась в Варшаве, виноват, конечно, этот двуличный Александр, по прозвищу Благословенный! – зло говорит Пушкин.

– Мы уж давно знаем, что ты его не любишь!

Но эти слова Нащокина не кажутся настоящими Вяземскому:

– Слабо сказано! «Питаешь к нему жгучую ненависть!» – вот как надо! За то Николай его покорил… И особенно тем, что в холерную Москву приехал!

– Что же, это, конечно, подвиг! О Наполеоне сочинили, что он посетил госпиталь с чумными солдатами и жал им руки. А Николай сделал подобное на наших глазах… Об этом уж не будут говорить со временем: не было! Мы все свидетели – было! Николай хочет владеть поляками, а не миндальничать с ними, это – его право. С кем ты миндальничаешь, тот неминуемо сядет тебе на шею – закон!.. Есть арабская пословица: «Не становись на равную ногу с рабом, иначе он покажет тебе зад».

– Это – сервилизм, Пушкин! – морщится недовольно Вяземский… – Поляки решили бороться за свою независимость, какое же это показывание зада?

– Но они его покажут, когда будут бежать от наших войск! Дибич их раздавит, как тараканов! – энергично двигает ногою по полу Пушкин.

– Пока что пятятся наши войска, а не поляки, – напоминает ему Вяземский. – Смею думать, что, когда я служил в Варшаве у Новосильцева, я узнал, что такое поляки… Поверь, что они достойны лучшей участи… А кто был там совершенно не на месте, это полоумный Константин, копия своего папаши…

– Говорили в Английском клубе, что его хотели убить в первый же день восстания… – вставляет Нащокин. – Он удачно ушел из своего Бельведера…

– Одни хотели убить, другие предлагали польскую корону… – улыбается Вяземский. – Это замечательный принц, над ним так и носятся всю его жизнь короны: то византийская, то дакийская, то албанская, то русская, то шведская, то, наконец, польская?.. Но голова его так ничтожна, что короны никак не в состоянии ее разыскать, чтобы на ней усесться!

– Хе-хе, это неплохо сказано! – смеется Нащокин. – К польской короне он, конечно, был больше всего подготовлен: почти 16 лет провел в Польше и женат на польке…

– На единственной польке, которая не хочет быть королевой!.. – подчеркивает Вяземский. – А все-таки живем мы в очень жестокое время: с Востока холера, с Запада – поляки… И слышал я еще в Петербурге, но это, пожалуйста, между нами, будто начинают волноваться и крестьяне. Они пока еще не восстают, но уже жадно питаются всякими глупыми слухами…

– А какими же именно? – спокойно любопытствует Нащокин.

– Так как я теперь тоже помещик, то не мешает знать это и мне! – становится очень внимательным Пушкин.

– Слухами обычными: об отмене крепостной зависимости. Еще летом были разосланы секретные приказы губернаторам о том, что замечается что-то и чтобы были начеку. А теперь, – должно быть холера всех бунтует, – начинают уж не шушукаться по углам, а говорить открыто.

– Что же именно говорить?

– Известно, что именно… Приказ, дескать, государя был, чтобы все крестьяне стали государственные, а не помещичьи, а помещики-чиновники этот приказ скрывают. Согласись, что отсюда уж недалеко до новой пугачевщины! Придет к тебе толпа мужиков с топорами: «Кажи, барин, бумагу!» А так как казать тебе нечего, то тут тебе и будет кончение.

– Неужели мы перед второй пугачевщиной? – пугается Нащокин.

– А знаешь ли, пугачевщина – это любопытный сюжет! – щелкает пальцами Пушкин. – Я вот пожил в Болдине, ко многому присмотрелся. Может, Петр Андреич, я и займусь когда-нибудь пугачевщиной, как ты недавно занимался Фонвизиным… Польское восстание – одно, пугачевское – другое. В Польше подымается нация, которая помнит свою государственность, а там что такое было? Хотели основать мужицкое царство и чтоб Емелька был мужицкий царь – Емелька 1-й? Как шла на нас однажды Польша и сделала Гришку Отрепьева царем на Москве, это я изобразил, худо ли, хорошо ли, про то Булгарин знает, надо бы и пугачевской смутой заняться… что ты на это скажешь?..

– Ох, что-то подозрительна мне, русскому чиновнику, страсть твоя не к порядку, а именно к смутам! – улыбается Вяземский.

– Все еще толкуют о Польше? Как вам не надоест! – пожимает плечами Вяземская, входя.