Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Крым, Алушта

Ноябрь 1933 г.

В.В. Каменский. Пушкин и Дантес

Часть первая Пушкин один

В Михайловском

В синюю кисею закутались зимние сумерки.

Высоко в ясном небе застыл в улыбке месяц молодой, будто парень лихой вышел на поляну и подбоченился.

А под месяцем – золотой глаз звезды.

Кругом – тишина лесная, убаюканная.

На самой горе – дом деревянный, одноэтажный, расплюснутый, старенький и всего одним окном светится – зазывным огоньком горит. А другие окна темны и мерзлы, – видно, не живут в тех комнатах зимой.

Легкая метелица метет, порошит по широкому двору, насыпая у крыльца снежный гребень пушистой крутой волны. Старушка, с охапкой березовых дров, по двору пробрела ко крыльцу, толкнула дровами двери в сени, скрылась.

Сосновый бор, будто старый сторож ночной, из-под седых, закружевелых, колючих бровей охраняюще поглядывает на далекий огонек в доме и к хрусту лесному прислушивается. Никого. Метет метелица, гуляет. Дым из трубы клочьями разбегается.

В комнате тихо, тепло, задумчиво. Открытая печь трепетным пламенем броско освещает всю комнату, делая полог над кроватью розовым и витающим, как утренний туман в июле.

Сухие дрова горят с удовольствием, будто знают кого согревают в холодные вечера жизни. Часы, поблескивая лучами огня, тикают со спокойной уверенностью, минута за минутой приближая желанное будущее. Серый толстый кот, повернувшись на лежанке усами к огню, поджав крендельками лапки, жмурится и мурлычет от тепла жизни в полусне, понимая тишину отшельнической жизни.

Привычно склонившись над вязанием чулка, блистая молниями спиц, сидит Родионовна. На восходящее полнолуние походит ее круглое, освещенное заревом лицо. Родионовна поет про себя жалобную свадебную песню, вспоминая неостывающую боль своих давно прошедших лет, схороненных в могиле женского крепостного рабства.

Разгулявшаяся метелица с плачущим воем поддерживает песню черной, как ночь, тоски, бросая в окно горсти снежного ветра.

А он, поэт-изгнанник, глубоко сидит в кожаном кресле перед самым пламенем печки, задумчиво опершись на левую руку, потягивая трубку. Угли его лучистых глаз неподвижно устремлены в стихию волнующегося огня. Но видит он не огонь, а море…

Давно ли, вспоминалось ему, в своем крымском путешествии с дружеской семьей Раевских, стоял он на гурзуфской скале ночью и жадно слушал бушующую легенду морского прибоя, когда гигантские волны с грохотом сражались с каменным берегом, желая его отодвинуть вглубь и дать простор вольному морю.

Как стаи птиц, взвились и полетели воспоминания счастливых крымских дней… Мелькнул Екатеринослав, откуда его, больного, из бедной еврейской хаты увезли Раевские на Кавказ. Мелькнули степные казацкие станицы…

Потом вдруг горы… Пятигорск, прогулки с юной Раевской, купание в горячих серных водах, кавказское солнце, вино, восточная музыка, лезгинка… Потом – Крым, Гурзуф, татарские аулы, виноград, любимый кипарис. Георгиевский монастырь. Бахчисарайский дворец… Море исчезло.

– Черт возьми! – с порывом досады вскочил Пушкин и зашагал по комнате.

– Чего беспокоишься, не надо, – подняла заботливые глаза Родионовна, – не надо…

Кот тоже открыл глаза и, не разделяя беспокойства, смотрел на хозяина.

– Уж очень досадно, – размахивал трубкой Пушкин, – слишком досадно, матушка, что я далеко не достаточно насладился крымской жизнью… Будто во сне ее видел… Помешала проклятая лихорадка! Вот бы снова туда, в Крым! А? Но не пустят, нет…

– Успеешь, сынок, не торопись, – утешала Родионовна, подкидывая дрова в печку, – будет золотое времячко, ногу вденешь в стремячко и поминай как звали-величали.

Пушкин смотрел на забросанное снегом окно, внимал вою:

– А пока метель торжествует…

– Ох, худо тому, – вздыхала Родионовна, – кто теперь в дороге. А бывают люди такие нещадные, что и в эту пору где-нибудь да едут.

– Хорошие, храбрые это люди, матушка, – думал о своем поэт.

– Храброму и метель – колыбель, – соглашалась Родионовна, – а я боюсь. Меня ночью и на цепи не выведешь. Боюсь.

– Почему? – улыбался Пушкин, зная именно, что она расскажет ему в десятый раз, но упоенно любил слушать ее рассказы, подкупавшие той суеверной убежденностью, с которой серьезно наговаривала Родионовна: