Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Как еще никогда, теперь поэт чувствовал себя в поре полного разлива творческих сил, и его смуглая, с длинными ногтями, крепкая рука писала твердо и уверенно.

И только иногда эта рука вдруг перескакивала на поле исписанного листа и чертила кольцами какую-нибудь женскую голову, и тогда был некоторый отдых, чтобы потом с новой энергией писать новый лист.

А метель завывала, злилась, запугивала…

Но какое дело теперь поэту до разгула метели, когда он весь – во власти работы, когда он сам ушел в разгул сияющих слов, мыслей, затей, образов, порывов, исканий, идей.

Что ему стихия метели? Человек головой выше природы; воистину выше ровно на ту самую голову-победительницу, творческая стихия которой не знает границ, не знает берегов, не знает пределов глубины мудрости и высоты полета, – так она величественна, непостижима.

Такой непостижимой гениальностью одарен был Пушкин. Даже тяжкие цепи самодержавия не могли сковать его свободный разум. Даже позор изгнания – позор эпохи – не остановил в нем лучезарного расцвета гиганта. В эти черные дни Пушкин неудержимо поднимался на вершину вечной славы русской литературы.

В дикой глуши времени, занесенный снегом бесправия, он все же нашел в себе мощные силы, чтобы под вой отечественной метели остаться великим мастером у рабочего стола.

Тригорское

В день воскресный, после обедни, в монастыре Святогорском Арина Родионовна рассказывала помещице Тригорского Осиповой:

– Ох, матушка Прасковья свет-Александровна, было это дело таковское, – чего грех таить. Нежданно-негаданно Сашенька домой на перекладных накатился. Весь в грязи, в пыли вылез из кибитки. А на крыльцо родители вышли – Сергей Львович, Надежда Осиповна, с ними Олинька и Левушка. С удивлением на гостенька глядят, – откудова он, соколик, взялся. А Сашенька-то прямо отцу и бухни: я, говорит, крамольным арестантом в Михайловское сослан, батюшка. Левушка и Олинька этому точно обрадовались, целовать его голубчика принялись, ну я тоже. А Сергей Львович как рявкнет: пошли вон от арестанта! Надежда Осиповна заревела. С этого дня все и началось. Нелады да нелады пошли в доме. Беда чистая. А тут, как на грех, Сергей-то Львович какие-то письма Сашенькины тайно распечатал да прочитал. Сашенька целый бунт учинил: отца соглядатаем, надсмотрщиком обозвал. Я, говорит, лучше в крепость проситься буду через Жуковского, чем в доме при родителях проживать. Так и пошло, и поехало. Так все и началось…

Село Тригорское – в трех верстах от Михайловского.

Владелица имения, Прасковья Александровна Осипова, приветливая и довольно образованная, еще хорошо сохранившаяся женщина, нежная мать, имевшая большое семейство, сейчас же по приезде Пушкина в Михайловское, на правах старой соседской дружбы с Пушкиными, искренно желая облегчить душевное состояние опального соседа и вполне ценя его гений, письмом пригласила поэта часто и запросто бывать в ее доме, отличавшемся широким гостеприимством.

У Осиповой от первого брака был сын Алексей Вульф, студент Дерптского университета, и две дочери: Евпраксия Николаевна и Анна Николаевна; и еще от второго брака – две девочки. Кроме детей Осиповой в доме всегда жили или наезжали разные молодые племянницы и родственницы хозяйки.

Словом, дом Осиповой был известен своим постоянным женским молодым населением. Вся семья Осиповых жила возбужденно-дружно, увлекаясь современной литературой, и особенно вошедшим в славу Пушкиным.

Имя Пушкина еще до его появления произносилось здесь молодежью как символ свободного мятущегося духа, а с приездом прославленного изгнанника в Михайловское весь осиповский дом взволновался и ждал необычайного гостя в Тригорское.

Пушкин, получив приглашение Осиповой, надел молдаванский костюм, привезенный с юга, и, воткнув на голову красную турецкую фреску с длинной черной кистью, взяв палку с толстым набалдашником, пешком отправился с визитом в Тригорское.

Спустившись с горы, пройдя лесной дорогой старую сосновую рощу, он вышел на опушку. Здесь, на границе Михайловского имения, он обратил радостные глаза на три сосны, стройность и пышность которых были так привлекательны на холме, а впереди открывался такой сияющий простор, что Пушкин бегом подбежал к соснам, долго смотрел в холмистую даль, широко вздыхая полной грудью, и, посидев с трубкой, зашагал дальше.

В Тригорском с террасы далеко заметили яркую странную фигуру с красной головой.

– Кто бы это мог быть? Кто? – раздавались девичьи голоса. – Неужели это Пушкин? Походит на Пушкина. Ну да, конечно, он! Мамочка, смотри! Кто же, кроме Пушкина, решится нарядиться турком.

– Он! Он! – решила Прасковья Александровна, поправляя прическу, снимая кухонный передник.

Барышни и хозяйка бросились в комнаты прифрантиться:

– Пушкин! Пушкин!

Студент Алексей Вульф выбежал встречать гостя.

Весело расцеловались.

Пушкин был рад, что Алексей Вульф еще не уехал в Дерпт учиться, а студент торжествовал, восхищаясь встречей со знаменитым пленником именно до своего близкого отъезда, чтобы в университете рассказать товарищам об этом гордом событии.