Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

На террасе вся семья Осиповых встретила дорогого соседа аплодисментами и криками:

– Ура! Пушкин, ура!

Хозяйка, Прасковья Александровна, поднесла гостю букет комнатных цветов и горячо расцеловала смущенного поэта:

– Я очень, очень рада видеть вас, Александр Сергеевич, у себя в доме. Мы все надеемся считать вас постоянным гостем и нашим другом. Молодежь без ума от вас и вам будет у нас всегда сердечно тепло, всегда мило и нескучно.

Барышни развели реверансы.

Девочки Катя и Маша, открыв рот, разглядывали костюм необыкновенного гостя.

Празднично устроили чай с вишневым вареньем, с яблочным пирогом. Горячий, искренний, задушевный прием взволновал Пушкина: он сравнивал мысленно эту соседскую дружественную встречу с недавней мрачностью, какой его встретили черствые родители, недовольные его приездом в родной дом. Щемящий осадок этой горечи Пушкин запивал появившимся ромом.

Пошли разные разговоры и, главное, расспросы об одесской и кишиневской жизни поэта.

Чай кончился тем, что под вечер все пошли к пруду на прогулку.

Прасковья Александровна взяла под руку гостя. Тут Пушкин заметил, что хозяйка слишком внимательна к нему: она то и дело отсылала своих дочерей, племянниц и сына в сторону, очевидно, желая одна остаться с поэтом, которого, однако, больше тянуло к барышням.

Впрочем, Пушкину скучно не было: Прасковья Александровна была достаточно интересна для своих 42 лет, и, главное, обладая большой внутренней одаренностью и обаятельной приветливостью, она могла без конца говорить и находить какие-то замечательные вещи даже там, где ничего замечательного, казалось, не было. Каждому явлению на свете она придавала особое значение и умела это остро подчеркнуть. В каждой встрече человека с человеком она видела какую-то предопределенность.

Пользуясь этой темой разговора, Пушкин вспомнил об Анне Петровне Керн и рассказал Осиповой о своей случайной, но взволновавшей встрече с ее племянницей-красавицей в Петербурге.

Прасковья Александровна с жаром отозвалась:

– О, Аннет – очарованье! Она обещала весной или летом приехать к нам, в Тригорское, и вот вы увидите, убедитесь, что не зря ее встретили…

Поэту много хотелось слышать и говорить о красавице Керн, но предусмотрительная тетушка с разговора о прелестях племянницы перескочила на итальянскую оперу, а потом на Дельвига, близкого друга Пушкина.

После прогулки состоялся шумный ужин со здравицами. Бокалы звенели хрустально:

– За гения новой литературы!

– За чудесного гостя!

– За счастье знаменитого соседа!

– За вольнодумство!

– Мы верим, Александр Сергеевич, что ваш пылающий свободный дух разгорится здесь еще горячей и согреет, и окрылит наши порывы к лучшему.

Пушкин ответил:

– Друзья мои! Что может быть выше и лучезарнее свободы! Я счастлив, что внушаю вам этот дух вольности, но я несчастен тем, что меня за это всячески преследует правительство. Поэтому давайте выпьем за то близкое время полного счастья общей свободы, когда мы будем все действительно свободными.

– Ура! – летели юные голоса.

Алексей Вульф проводил Пушкина до трех сосен.

Тихая августовская ночь располагала к таинственным интимным разговорам.

Пушкина забавляло, что молодой студент не менее его увлекался женщинами и многое понимал в любовных делах, не придавая, однако, как поэт, этому сердечному культу особого серьезного значения. В общем Алексей Вульф нравился Пушкину как жизнерадостный, разносторонний, начитанный, находчивый человек, с которым не жила скука, не дружило разочарование, не любезничала глупость.

Живому поэту с живым студентом было легко и увлекательно. И Пушкину стало страшно досадно, что Алексей Вульф через несколько дней, проведенных весело вместе, уехал в Дерпт до рождественских каникул.

Как раз в это время у Пушкина сильно ухудшились отношения с отцом, взявшим на себя грязную роль агента-соглядатая при крамольном, опальном сыне. Расстроенный поэт редко стал бывать в Тригорском, где без Алексея Вульфа ему было скучно, хотя и встречали его еще более нежно и участливо-сердечно, ибо понимали поэта до глубины и не могли никак понять нелепых его родителей.

Зато великой радостью в Тригорском был день, когда верхом на своем любимом Воронке прискакал веселый, возбужденный Пушкин к Осиповым и объявил, что его родители, под влиянием Жуковского, выехали наконец в Петербург, оставив его с любимой няней Родионовной.

Теперь Пушкин стал бывать чаще в Тригорском, но сидел обычно недолго, так как взялся горячо за большую работу, неотложность которой связывалась с отсутствием средств. Надо было зарабатывать, и немало, чтобы жить, как хотелось широкому поэту. А у широкого поэта жила раздольная мысль, требовавшая для осуществления много денег…

В эти холодные сумеречные дни изгнания замурованный снегом в глуши, гонимый жестокостью беспросветного времени, ссыльный «сочинитель», усердно склонившись над рабочим столом, согрет был только единственной возрастающей мыслью о спасительном побеге из рабского плена Отечества, скованного льдом насилия, где мертвящая, раздавленная, ползающая в унижении всеобщая судьба душила каждое вольное проявление личности.