Невидимая сторона. Стихи

Не сдвинуться и мне.

Отсюда нет пути—

иду как бы во сне…

И не могу уйти…

Но ленинградка-горожанка—

медленная, тихая Фонтанка

меня спасает, вдаль уводит взгляд.

И улицы я с ней пересекаю,

и отзвуком шагов переполняю

ущелья гулкие громад.

* * *

Среди гостей, разделывавших дыни,

он понял вдруг, что дико одинок.

Измазанный помадой именинник

Растерянно уходит за порог.

Шагает он по темному кварталу.

Все ярче огоньки от папирос.

Он перекресток перешел устало,

он видит—электричество зажглось.

И будка телефона-автомата

прозрачно озарилась вдалеке.

И вот он в будке на углу Арбата

стоит с двумя копейками в руке.

С надеждой вспоминает каждый номер.

Но ни один уже набрать нельзя:

ведь у него на день рожденья в доме

сейчас собрались лучшие друзья!

Он покидает будку автомата

и мимоходом—в стеклах отражен

— помаду вытирает виновато…

но всей беды еще не понял он.

СТРОФЫ ИЗ ДНЕВНИКА

1

Здесь не любят удачу,

неудачников любят.

Приглашают на дачу,

зацелуют— загубят.

2

А день проходит неспроста,

глядит в оконце —

зеленой лопастью листа

вращает солнце.

3

Из-за угла есть подлый ход.

Есть честной шпаги выпад.

Есть вдохновенья пот.

И трутня выпот.

4

Днем тает.

Вечером морозит.

Капель выстукивает SOS.

Ведет куда-то

след полозьев…

Ведет куда-то

след колес…

5

Ранняя темь кромешная,

ночь без вечерней зари.

А поезд идет-

размешивает

звезды,

окна

и фонари.

6

Дождливая ночь навалилась на стены,

натружены струи во сне.

Я вижу ее серебристые вены

на черном

ночном окне.

7

И чем-то

знакомым немножечко

рукав твой и ворот пропах,

так пахнет земля после дождичка

в старых московских дворах.

8

Дыханьем

последнего солнца согретый,

пиджак расстегни,

опусти воротник.

В конце октября

возвращается лето,

пусть это —

на миг.

9

Было то время,

когда

пахнут невыпавшим снегом

утренние города.

10

Не нужно морю ни кола,

и чужд ему уют.

А волны

ставят зеркала

и сами

вдребезг

бьют!

ЛУННАЯ БАЛЛАДА

Прощай! Луна баллад,

луна гаданий!

Старинный желтый шар туманных очертаний.

Лицо к тебе воздев

из тьмы тысячелетий, глядели, оробев,

земли подлунной дети.

Гипноз в плену держал людей, моря и сушу. Негреющий твой жар обогревал нам душу.

Плыла ты в облаках то медленно, то быстро­—

то узкий, тонкий серп,

то месяц золотистый…

То висла над леском,

над ночью соловьиной.

То шла за ходоком заснеженной равниной.

Таинственный эфир, космические дали…

Я помню—в школе нам таблицу показали.

За сколько лет пешком

к тебе добраться можно,— со скромным узелком

шел путник безнадежный.

Спешил кавалерист.

Пер паровоз натужно.

Аэроплан летел

в пространстве безвоздушном…

А ночью ты опять

смеялась из оконца—

влюбленных талисман,

ночей бессонных солнце.

Манила ты, дразнясь,

ну вот и додразнилась,

и грянул срок—сдалась

людской мечте на милость.

Отныне—спутник, старт

для будущих дерзаний,

Прощай, луна баллад,

луна гаданий!

Все та же и не та—

рассеялся гипноз!

И лишь прибой морской

влачит все тот же воз.

Да волк последний,

в чаще затаясь,

провоет на тебя

в последний раз.

Да, может быть,

лунатик по карнизу

опять пройдет,

всему бросая вызов!

* * *

Ночная золотая синева…

Спит бор заснеженный под этой синевой,

под этой фосфорической луной.

Две лошади бредут едва-едва.

И по снегу не слышен стук копыт.

А справа поле светит под луной,

а слева под луною лес молчит.

Один в санях плыву я над землей.

Между землей морозной и луной

куда я еду-еду в тишине?

И медленно плывет луна за мной,

а звезды поотстали в стороне.

Куда я еду? Мне тринадцать лет.

Но до сих пор та ночь глядит вослед.

РАДИОВОЛНА

Дождлива ночь—

длинна,

как этот грустный джаз.

И соль морского дна

взлетает

до окна.

Дверь

бьется о порог,

а вот и свет погас.

Я в доме одинок,

лишь этот грустный джаз.

Лишь этот грустный джаз

один

на всей земле…

Приемника во мгле

трепещет чуткий глаз.

Ночь

горечи полна,

она звучит без фраз,

как тяжкая волна,

как этот грустный джаз.

БАЛЛАДА О БРОДЯЧЕЙ ЧЕТЕ

Они бродяги из бродяг— старуха и старик.

Медлителен их каждый шаг,

и скарб их невелик.

Но что бродить их манит

по свету налегке,

с яблоком в кармане,

с посохом в руке?

Опрятна бедность. И легка

их старость на подъем.

Спят под застрехой чердака

иль в шалаше пустом.

Потом опять идут они

по дюнам и лесам.

И улыбаются они

лишь детским голосам.

Кленовый лист им на плечо ложится и скользит.

В просветах солнце горячо,

в тени листву знобит.

А выйдут из лесу—в колхоз бродяги завернут.

На поле разбросать навоз

им не обидный труд.

покосят здесь, помогут там

снять яблок урожай,

И много ль надо старикам— хлеба каравай.

Еще по яблоку за труд,

по яблоку за труд.

Зовут их все остаться тут,

но нет —они идут.

Но что бродить их манит,

по свету налегке,

с яблоком в кармане,

с посохом в руке?

Их гонит ветер дней былых— походов и тревог.

И выгорает память их

под солнцем всех дорог.

Идут, идут совсем одни

по дюнам и лесам.

И улыбаются они

лишь детским голосам.

Йй2ц1

ЗИМНИЙ ШТОРМ

Море

зимнее.

Солнце

свежее.

И –

во всю длину побережья

шторм.

И ничто —

ни фотографов ахи и охи,

ни пловцы-удальцы,

ни поэты эпохи—

не мешают ему—

не сезон.

Накренивший горизонт

шлет на зимнюю землю озон.

Дно морское

стреляет

камнями морскими.

Шторм оглох.

Он забыл

свое гулкое имя.

Забывают бояться

и спят

все приморские дети.

Только вздрагивают

в рыбколхозах

бывалые сети.

Три недели

стоит тишина

небывалого грома—

шторм пришел,

он у зимнего моря

как дома!