Незабываемые дни

С трудом поднялся, оглянулся по сторонам, схватил проклятую газетину и судорожно запихнул ее в карман штанов. Отказался и от хлеба и от сала и, не ожидая своих спутников-гестаповцев, отправился в дорогу. Очутившись в перелеске, сошел с дороги, спрятался в еловых зарослях и сидел там опустошенный, омертвелый, чувствуя, как немеют, заходятся на морозе ноги, как леденеют окоченевшие уши.

Темнело. Червяк сомнения точил его душу. Не может быть, чтобы Клопиков связался с партизанами. Партизаны голову бы ему оторвали, попадись он в их руки. Тут что-то совсем непонятное, такое, что не вмещалось в голове Слимака. Это, видимо, немецкие власти нарочно опубликовали, чтоб обмануть партизан и верней справиться с ними. Ведь напечатали они когда-то объявление, что будет на рынке широкая продажа соли, а после хватали людей и отправляли в Германию. Сам Слимак помогал тогда фашистам. Опять что-то придумали немцы, если напечатали такую невероятную штуку.

Превозмогая страх, он пошел, или, скорее, пополз, по снегу к дороге. Выбрался, осмотрелся, как напуганный зверь, и, напрягая взгляд и слух, осторожно зашагал по направлению к городку. Долго не отваживался пройти последние полкилометра, блуждал по полю, прячась в прибрежных кустах. Боялся попасть на глаза человеку, который мог идти из города или, наоборот, из лесу. Наконец, окоченевший, измученный, кое-как перебрался через плетни огородов и глухими улицами, переулками двинулся к своему дому. Заметив черные столбы на площади, с трудом перевел дыхание, ослабил шарф на шее, который тер, давил горло, Перебежав улицу, заковылял, прижимаясь к хатам и заборам. В свой двор пробрался с переулка, через сад. Отдышался, прислушался и тихо постучал в ставню. Никто не отзывался. Он постучал еще. Наконец скрипнула несмело дверь, и знакомый голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Я…

Его молча впустили в хату. В кухне, завешенной разным тряпьем, в руках жены зажегся огарок свечки. Она стояла и пристально всматривалась в него.

— Беги!

— Куда мне бежать? — совсем безразлично ответил он.

— В лес беги.

— В лес? Там теперь, того и гляди, на зверя нарвешься.

— Беги в деревню!

Он посмотрел на нее с удивлением и бессмысленно улыбнулся, гмыкнул. Она поняла.

— Тогда подавайся куда-нибудь в другой город, нужно затеряться среди людей, никто не узнает.

— Немцы везде…— снова безразлично проговорил он. Вдруг встрепенулся, будто утопающий, который почувствовал под ногой твердую почву.— Я пойду к Коху. Он знает, как служил я, без обмана служил.

— Говорят, Коха убили.

— Этого не может быть.

— Все может быть в наше время. Сегодня нашли за угольным складом.

— Все равно пойду… В гестапо пойду. Там должны знать, где я был последние дни. При чем я, когда жгли склады?

Жена молча сунула ему в руку приказ коменданта, расклеенный по городу. Это был приказ о повешении, о котором Слимак знал уже из газетки. Но здесь были некоторые дополнительные пункты. Перечислялись фамилии полицаев, которые заочно приговаривались к смертной казни, как сбежавшие от ареста. Среди них и он, Слимак.

Последняя надежда, еще светившая в душе Слимака, бесследно исчезла. Он сидел, тупо уставившись в стену, и думал, теребя в пальцах распухший кончик уха.

Жена заломила руки и заголосила тихо-тихо, как скулят в темную непогожую осеннюю ночь бездомные собаки на мокрых пустырях.

Слимак сидел за столом и напряженно думал пытаясь найти выход из бездонной ямы, в которую он попал. Но мысли двигались медленно и неуклюже, как тяжелые жернова: сделают поворот, другой и снова становятся на свое место. Трудно и непривычно думать Слимаку. Так и просидел он неподвижно до самого утра. Уже светало, можно было разглядеть в хате ужасный беспорядок, грязь, когда в дверь сильно-сильно постучали. Послышалась немецкая речь.

Вскочив с постели, жена Слимака лихорадочно открыла дверку погреба, торопливо бросила туда какие-то узелки, подхватила под руки Слимака, силой подняла его со скамейки:

— Скорей лезь, лезь, немцы!

Он не слез, а скатился по скользким ступенькам, больно ушиб колено. Стало темно. Что-то зашуршало над головой,— видно, дверка в погреб была застлана сверху дерюжкой.

Слимак прислушался. Наверху хлопали двери, слышался топот ног. Со двора доносился визг свиней, плач жены. Потом над головой, казалось, протащили по полу что-то тяжелое. На минуту все стихло. Но снова послышался нестерпимый стук, пронзительный женский плач:

— Паночки, дороженькие, не берите всего! Это же не его, а мое теперь имущество.

Наверху затопали, будто собирались открыть ход в погреб. Звякнуло железное кольцо.

Торопясь, Слимак снял ремень со штанов, набросил на взмокшую шею и, нащупав влажный крюк в стене, прикрутил к нему пояс. Пошатнулся в сторону, было низко, неудобно. Упал на колени, выпростал онемевшие ноги. Ремень больно прищемил кожу на шее, даже искры посыпались из глаз. Под носком одного сапога почувствовал что-то мягкое, скользкое.

«Боже мой,— гнилая картошка!»

Это была последняя его мысль.

Перед глазами поплыли желтые огни. Потом они почему-то стали зеленые-зеленые, как волчьи глаза в ночи.

И они пропали.