Незабываемые дни

Соколич шел по гребле и отдавался воспоминаниям. По обеим сторонам дороги тянулась зеленая равнина, которая скрывалась в туманной дали. Его внимание приковало вдруг необычное зрелище: огромный клин пшеницы, тянувшийся почти на километр, стоял в воде. Стройные, как тростник, стебли набухли, потемнели. Местами целые полосы пшеницы, отягощенные крупным колосом, полегли, прикрыли собой водяное зеркало. Огромное поле напоминало дикие заросли камыша, когда-то стоявшие здесь и служившие богатым приютом разным болотным птицам. И сейчас с поля поднялись в нескольких местах стремительные утки, мягко просвистели крыльями в воздухе, направляясь к синеющей на горизонте кромке леса, которая будто повисла над туманом.

– Заметив грустный взгляд Соколича, Заруба заговорил, будто оправдываясь:

— Для кого стараться? Для немца? Вот и решили в совхозе затопить.

Молча пошли дальше. Из-за высоких зарослей ивняка тянуло гарью. Вскоре они заметили сизоватые полосы дыма над дорогой, через который пробивалось несмелое и неяркое под солнцем пламя. Горел мост через речушку. Была она не особенно широкая и глубокая, но мост тянулся на целую сотню метров,— весной река широко разливалась.

Из прибрежных зарослей Заруба вытащил челн, и наши путники быстро скрылись в густых зарослях камыша, стеной наступавших с обеих сторон на сонную речушку. Местами камыш расступался, открывая многочисленные рукава, широкие заливы. Стайки диких утят бросались с перепугу в прибрежную осоку, ныряли в черные недра воды, казалось не имевшие дна. Едва покачивались на потревоженной воде белые, холодные лилии, поблескивали на солнце восковые лепестки желтых кувшинок. И надо всем этим водяным царством стоял густой, будто настоянный, комариный звон.

Вот к берегам речушки подступили низкие коренастые сосенки. Заруба повернул челн в широкую канаву, которая пересекала покрытый кочками торфяник. Сосенки пошли гуще, перейдя в частый сосновый бор.

— Отсюда удобней пешком! — И, вытащив челн, Заруба спрятал его в прибрежных зарослях орешника.

Они приближались уже к совхозу, когда за деревьями услыхали людские голоса, скрип колес, мычанье коров. Тянуло дымом, гарью,— видимо, что-то горело поблизости. Когда они вышли на хорошо протоптанную стежку, из-за дерева к ним бросилась девушка. Вскинув винтовку, крикнула:

— Стой, кто такие?

И так грозно щелкнула затвором винтовки, что Соколич, шедший впереди, поднял руки.

— Тихо, тихо, вояка, а то еще подстрелишь..

— Не шевелиться, убью на месте!

В ее облике было много полудетского, ребячьего. Из-под платка вылезали непокорные вихры стриженых волос, белесые брови, словно приклеенные, выделялись на загорелом лице. Многочисленные веснушки облепили пуговку-нос, рассыпались по лбу, придавая мальчишескому лицу выражение наивности, удивления. Девушка действительно смотрела на остановленных ею людей с некоторой растерянностью и удивлением.

Вдруг губы ее искривились, руки обмякли, опустили винтовку, и, покрасневшая, она бросилась навстречу Соколичу:

— А дядечка, а родненький, а я вас чуть не подстрелила!

И, глянув на его спутника, застеснялась и смолкла.

— Что ты делаешь тут, Майка? — обнимая и целуя ее, спросил Соколич.

— Я, дядечка, скот караулю… Не я одна: тут еще хлопцы, девчата, ну, комсомольцы наши.

— А от кого же вы караулите?

— Да от немцев, тут их целая дивизия недавно прошла.

— Вот оно какое дело! Где же отец?

— Да там. Пожар тушат. Гитлеровцы коровник подожгли. Будто бы за то, что весь совхозный скот угнали на восток, а им мясо нужно. Отец еле убежал, хотели расстрелять, да и других коммунистов.

— А это чей скот?

— Рабочих. Есть и совхозный, который не успели выгнать.

Подошли хлопцы, девчата. У некоторых были берданки, у других обычные охотничьи ружья. Майка спохватилась:

— Это Василий Иванович, секретарь обкома,— и уже немного тише: — Мой дядя…

— Какой я теперь секретарь обкома, я просто дядя,— попробовал отшутиться Соколич.

— Дядечка, я понимаю вас… Но тут все свои, комсомольцы, я секретарь, комсомольской организации.

— Если такое дело, то ничего не попишешь. Должен же у секретаря и дядя быть секретарем.

Все дружно засмеялись.

А Соколич, глянув на юношей и девушек, спросил их уже серьезно:

— Что вы думаете дальше делать?

— Воевать будем, товарищ секретарь! Партизанить!

— И много ваших ребят в партизанах?

Этот вопрос внес некоторое замешательство. Майка посматривала то на Соколича, то, смутившись, бросала быстрый взгляд на товарищей.

— Что же нам делать, если нас…— начала она нерешительно,— не берут еще в партизаны, не хотят брать…

— Не доверяют разве?

— Нет… почему…

— Жалеют, что еще маленькие?

— Не в том дело. Но в партизаны пошли в первую очередь коммунисты, ну… и взрослые…

— Несправедливость, товарищ секретарь! Если узкоколейку разбирать — давай комсомольцев, скотину гнать — нам приказ. А если что серьезное, так сами делают, да от нас тайком.

— Без винтовки и не принимают. Да чтобы хорошая была, исправная!

— Да что винтовка! Вон в одном отряде без автомата и не подходи. А где ты его сразу возьмешь?