Незабываемые дни

И неизвестно, относилась ли эта команда к несчастной овечке, заблеявшей невпопад, или к хлопцу, который так неожиданно спешился и стоял теперь, отряхиваясь и быстро-быстро моргая осовелыми глазками. Пальцы его рук лихорадочно отодвигали за спину привешенную к поясу курицу, давно утратившую признаки жизни. Хлопцы и девчата потихоньку посмеивались, ожидая, что будет дальше.

Передний всадник, видно, еще раздумывал, злиться ему или делать что-нибудь другое. Вытер рукавом вспотевший от напряжения лоб. Наконец, заметив, что его кавалерия окружена, причем кое-где виднеется и оружие, он довольно нерешительно спросил:

— Хотел бы знать, с кем мне приходится говорить?,

— С советскими людьми.

— Гм…— почесал затылок командир.— Советских людей много, не буду же я с каждым разговаривать.

Соколич изменился в лице.

— Слезай, вояка, да познакомимся поближе! — сдержанно проговорил он, беря коня за повод.

Всадник весь напрягся, круто повернулся назад, крикнул:

— Хлопцы! Да что это вы? Мы кровь проливали, а тут всякий сброд…— И он схватился за маузер. Но Тихон Заруба крепко держал его пистолет.

Кавалерия спешилась, кто по доброй воле, кто по принуждению. Жалобно блеяла овечка, отвязанная от седла.

— А теперь, отчаянные диверсанты, расскажите, чью вы кровь проливали? Или больше специализировались на атаках против кур и овечек?

Молчала кавалерия, как воды в рот набрав.

— Документы!

Соколич внимательно просматривал разные свидетельства, справки, книжки. Молча вернул их всадникам. Глянул еще раз на командира, покачал головой:

— Эх, Байсак, Байсак, до чего горелочка доводит! И не стыдно людям в глаза смотреть?

— Виноват, товарищ…

— Вижу, что виноват. А теперь идите. И если хоть раз еще застану где пьяными или будете заниматься мародерством,— расстреляю немедленно. Понятно?

— Понятно, товарищ… не знаю, извините, вашего имени…

— Это неважно. А теперь: кру-у-гом, шагом марш!

2

Соколич со своими спутниками остановился в совхозе. Пожар только что был потушен. Рабочие хлопотали возле домов, втаскивая в них разные вещи домашнего обихода, вынесенные, видно, во время пожара. На лицах у всех — тревога.

Около дома директора он встретил целую группу вооруженных людей. Тут были пограничники, десяток милиционеров, несколько человек в чекистской форме. Большинство же в гражданской одежде.

Люди окружили Соколича, здоровались, чуть не задушили в объятиях.

— А где секретарь райкома? — спросил Соколич.

— Он со своей группой следит теперь за движением дивизии, запутывая дороги немцам…

— Кто же это дозволил нарушать воинские уставы, выходить за рамки общепринятых правил войны?

— Каких правил? — насторожились слушатели.

— Ну где это видано, слыхано, чтобы несколько десятков человек выступали против вооруженной до зубов дивизии?

— Ах, вот вы о чем? — все дружно рассмеялись.— Ну что ж, нарушали, нарушаем и будем нарушать! Нам, конечно, не совладать с дивизией, но преподнести ей кое-какие сюрпризы можем… Небось проплутает несколько лишних дней по нашим болотам, пока выберется из них…

— А, бросьте вы наконец про немцев. Пошли в хату! Майка, бери на буксир дядьку. Пошли, пошли! А ты, Заруба, чего стоишь, не знаешь разве дороги в мои хоромы? А это что за молодой человек?

— Шофер Дудик,— сдержанно отрекомендовался Федя.

— А, братец, я и не узнал тебя. Или я старею, или это молодые стареют. Но, видно, тебе и дудеть не на чем. Значит, пешком начальника доставил? — И, заметив, что слова эти не очень приятны хлопцу, похлопал его по плечу: — А ты не обращай внимания. Вон у меня паровозики были, игрушки, а не паровозы. Снял, что было ценного, да те игрушки под откос, в болото.

Приветливый хозяин загрузил стол всем, что нашлось в хате и в погребе. Приземистый, кряжистый, он быстро мелькал по комнате, зачем-то исчезал из хаты, гремел в сенцах. Не ходил, а будто перекатывался, как шарик, поблескивая серебряным ежиком головы.

— Почему ты не послал Майку вместе с матерью в эвакуацию? — спросил Соколич.

— Она от батьки ни на шаг. А во-вторых, она не просто Майка, а секретарь комсомольской организации, это, брат, кое к чему обязывает.

— Разве не было постарше?

— Как это постарше, разрешите спросить у вас, товарищ секретарь обкома? Был и старый секретарь, пошел в армию. Ну, и выбрали ее.

— А почему ты сам не выехал, Лявон? Кто приказал тебе сидеть тут?

Светлик даже подскочил:

— И это ты говоришь, Василь? Совесть приказала, вот кто… Конечно, я мог поехать, я сделал, кажется, все, что приказывали. Ну, лошадей вывел, коров тоже. Тракторы, некоторые машины удалось вытащить. Хотя тяжело было все это, но справились. А поехать, как видишь, не поехал.

— Какая же причина?

— Причина? Ты видел поля наши? Я несколько вагонов загрузил бы пшеничкой! А конопли ты видел? В два человеческих роста вымахали конопельки, как лес гудели. А просо? А картошка, а свекла* а… да что говорить. Гниет теперь пшеничка, догнивают конопельки. Нет… холерой он полакомится, а не нашей кашей. А на все это дни были нужны, а война не давала нам времени. А ты говоришь, почему я не поехал. А люди? А народ?