Незабываемые дни

А тетка Палашка в штабной землянке вела решительную атаку на Лявона Марковича, в ведении которого находилась хозяйственная часть лагеря. Светлик отмахивался обеими руками:

— Ничего не выйдет, Пелагея Семеновна. Распорядок один. Рацион один, и ни грамма больше.

— Ты меня рационом не поддевай. Что твой рацион? Твой рацион для здорового человека.

— Ни грамма больше, для всех одинаково.

— Что значит для всех? Есть которые из деревни пришли, или из совхоза, или из местечка, так у них в собственной торбе десять твоих рационов.

— Я и говорю, зачем тогда больше в котел пускать?

— Говорю, говорю. А ты не говори, а иди посмотри. Люди из немецких лагерей пришли, едва дышат, кожа к костям присохла, а ты… ни грамма больше. Не ожидала такого от тебя. Дай, думаю, хлопцев подкормлю, скорей на ноги их поставлю. Шкварку им лишнюю там… картофелину салом залить, не так будет в горле драть. Можно хороший кулеш заправить… Смотришь, а человек и ожил и на свет божий уже веселым глазом глядит. И винтовка у него в руке как влитая, и не ходит он, а танцует… Он тогда твоего Гитлера живьем в гроб загонит. Он тогда…

— Стой, стой, тетка! Сдаюсь!

И, подняв руки вверх, Лявон Маркович спрашивал:

— Ну, сколько тебе нужно сала?

— Пуд! — лаконично отвечала тетка Палашка.

— Ты меня без ножа режешь, Пелагея Семеновна. Дам полпуда!

— Пуд, и ни грамма меньше.

— Да пойми ты, что должен я беречь…

— Дивлюсь я на тебя, Лявон Маркович, как это язык у тебя повернулся на такое слово? На людском здоровье беречь собираешься?

— Ну, довольно, мир. Бери в кладовке свой пуд и дай мне глотнуть немного воздуха.

Тетка торжественно несла на кухню свои сверхплановые приобретения, и вся ее величественная фигура так и дышала гордостью.

Увидев Палашку с добычей, заметно утрачивал свое обычное спокойствие и дед Пранук и, покручивая усы, встречал ее примирительной репликой:

— Вот и шкварку съедим.

— Нет уж… Укуси свою функцию.

Дед флегматично переносил такое унижение и после некоторого раздумья заключал:

— Однако характер…— после чего шел к берегу речки, где вкопана была в крутой берег партизанская баня, и начинал рубить дрова. И рубил их с таким ожесточением, что время от времени осколок полена взлетал в воздух и, свистя как хороший пропеллер, плюхался в речку. Дед провожал его задумчивым взглядом, вздыхая:

– Характер, однако…

5

Сентябрьские вечера начинаются рано. Не успеешь оглянуться, а солнце уже зашло за лес. И не успеет померкнуть оно, как над землей расплывается ранняя осенняя сырость. Она зябко хватает за плечи, пробирается сквозь дырявые сапоги, залезает во все складки потертой шинели. Люди жмутся тесней друг к другу, чтобы стало теплей, уютней.

В шалашах весело, шумно. Кое-где пиликает гармонь, и ей подтягивают дружные голоса. Кое-где идут ожесточенные споры: когда наконец фашиста погонят обратно, когда и в какой отряд пошлют и к каким командирам лучше всего попасть.

За вечер переберут десятки командиров, десятки отрядов, о которых ходят разные слухи. И одна мысль у всех: просить начальство, чтобы скорей послали в отряды,— там жизнь гудит, идет полным ходом. А здесь что? Ну, учеба…

— А как же,—бубнит кто-то из темноты,— все равно как арестанты сидим. Одно только, что решеток нет. Проверяют всё…

Унылому голосу дружный отпор:

— А ты что? Без проверки захотел? Тут, брат, только пусти, так всяких гадов наползет на твою шею.

Унылый голос из темноты не то говорит, не то мечтает:

— Да-а… Много теперь развелось отрядов, силища! Но что ни говорите, а нет веселей, чем у Байсака.

— А ты веселой жизни разве ищешь?

— Да не в том дело, чего вы цепляетесь? Я о том говорю, что весело воюет Байсак. И фашиста бьет, и погулять мастер. Всем отрядом как загуляют, так аж пыль летит, аж земля стонет!

— Знаем твоего Байсака. Сорвал совместную операцию и хлопцев чуть не подвел под огонь. Еще до твоего Байсака доберутся.

Иногда в шалаше возникала ссора. Сыч не любил горячих споров и потихоньку подавался к своему шалашу, где, забившись в кучу овсяной соломы, давно спали его товарищи по лагерю. Сыч брезгливо поправлял солому, залезал под шинель и, прижимаясь тесней к Сомику, затихал, стараясь согреться, задремать. Вертлявый Сомик спал очень неспокойно, тревожно, метался во сне, не то ругался, не то выкрикивал какую-то команду. Временами он просыпался, приподнимался как очумелый на соломе, дико озираясь по сторонам.

— Чего тебя черт поднял, всю шинель стащил?! — недовольно спрашивал у него Сыч.

— А, это ты… Опять, видишь ли, чудится одно и то же. Одно и то же. Последняя атака, когда я потерял сознание. Бью я их, бью, а они все наседают, лезут, без конца и без края.

— Ложись ты наконец да спать не мешай, вояка!