Незабываемые дни

«Может, попадутся какие-нибудь документы?» — подумала. Но если бы тут были бумаги, они шелестели бы. Вывернула боковинку. Ничего нет, кроме кусочка белой материи, по-видимому подкладки. Майка бросила бы пилотку — что интересного в ней? — если бы вдруг не заметила с другой стороны материи несколько знаков. В глаза бросился номер, напечатанный крупными черными цифрами, рядом немецкая свастика, несколько отдельных букв, оттиснутых синей краской. «Здесь что-то, однако, скрыто. И при чем этот номер 117?»

Волнение ее давно прошло. Раздумывая над находкой, она зашла в палатку к Соколичу, подала ему пилотку:

— Вот нашла около болота.

Соколич глянул на нее, сухо проговорил:

— Отдай хлопцам,— может, кто-нибудь потерял.

– Вы вот посмотрите, дядечка, сначала на это!

Соколич глянул и сразу оживился. Глаза его загорелись живым любопытством.

— Давай, давай свою находку! И вот что я тебе скажу, Майка: никому не говори о ней. А почему — ты, видно, понимаешь сама. А за находку молодчина!

8

Еще вечером Сомик заглянул в землянку. Молодой лейтенант, сидевший там с пожилым человеком и о чем-то разговаривавший с ним, спросил Сомика:

— По какому вопросу?

Сомик неприязненно глянул на него, покосился на человека в гражданском.

— Вопрос у меня один: когда мы воевать будем?

— Кто это «мы»?

— Скажем, я. Все мы, которые живем здесь. Убежавшие из немецкого плена.

— Теперь ясно. Который день живете здесь?

— Я пятый день отираю здесь бока. Довольно насиделся в немецком лагере. Я не на курорт явился, чтобы любоваться вот этими вашими пейзажами да отращивать пузо.

Светлик слушал, улыбнулся и вставил:

— Однако нельзя сказать, что ты уже отрастил живот. Животик у тебя в самую меру и даже меньше; видишь, как втянуло его от гитлеровских харчей. И на| ногах едва стоишь.

— Прошу не перебивать, когда я говорю с товарищем лейтенантом.

— Однако резвый ты, резвый. Люблю таких.

— Мне не очень интересно, что вы там любите, Я вас спрашиваю, товарищ лейтенант.

— Чего же вы, наконец, хотите? — переспросил его Комар, которому временно была поручена строевая подготовка в этом сборном лагере.

— Отправки в боевой отряд. Вот чего я хочу. Лейтенант внимательно оглядел щуплую фигурку

Сомика, его узкое лицо, заостренный, как шильце, носик, впалые щеки. Спросил о прежней службе, в каком полку был, где попал в плен.

— Это, товарищ лейтенант, известно по спискам. Я обо всем рассказал, когда нас привели сюда, вот и поищите там. Расспрашивать меня больше нечего. Я не для этого зашел сюда. Когда отправка будет?

— Чудак! Да куда же вас посылать теперь, если вы на ногах еле стоите? Вот поправитесь немного, тогда и пошлем.

— Ага, не доверяете, значит? Ну что ж, не доверяйте. Это ваше дело. Можно идти, товарищ лейтенант?

— Да поймите вы, чудак, что нам нужны здоровые люди, крепкие. На первом переходе вы отстанете от отряда.

— Здоровые, говорите…— нахмурился Сомик.— А если это здоровье у меня выбито фашистами? Что же, вы прикажете мне назад подаваться? В плен? На издевательство?

— Не плетите вы, однако, несусветицы!

— Какой несусветицы? Я не могу так, сидеть без дела да натирать мозоли на боках. Я…

— Да успокойтесь наконец, пошлем и вас в отряд, еще повоюете в охоту. Но нужно вас немного поставить на ноги, одним словом, подремонтировать ваше здоровье.

— Знаем мы эти ваши ремонты. Проверять будете наши души, проверочкой заниматься.

— А как вы думали? И проверить нужно. И проверим: не к теще ведь на блины посылаем. Что тут такого страшного для человека, если он действительно наш?

— А вы сомневаетесь? Слава богу, хватило проверки… Кто фашистское пекло прошел, тот навеки проверен, не то что некоторые, которые здесь, в тихих уголках, отсиживаются.

Комар стал суровым. Серые глаза загорелись, стали колючими.

— Кто здесь отсиживается? Кто отсиживается, я спрашиваю? — и он грозно двинулся на Сомика, который невольно подался назад.

Светлик встал, взял за локоть лейтенанта:

— Брось… Видишь, у человека накипело на сердце, он и кричит. Да, видно, и настраивает кто-то на такой лад, всякие еще люди попадаются.

Лейтенант уселся на скрипучие доски лавки.

— Завтра утром ко мне, обо всем поговорим. А теперь можете идти.

Сомик вышел хмурый, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности шевелилось в груди, не давало покою. С каким нетерпением шел он сюда, в лес, чтобы сразу же, взяв винтовку в руки, двинуться на проклятого врага и мстить ему, мстить так, чтобы вся земля покраснела от вражеской крови. И вот на тебе, получай… Правду, видно, говорил этот Сыч, что здесь нет порядка, что здесь занимаются только проверочкой нашего брата…

Долго тянется осенняя ночь, намнешь бока на слежавшейся подстилке. Не спится от мыслей. Не спится от холода. Вдвоем лучше спать, прижмешься спинами друг к другу. И где таскается этот неугомонный Сыч? Опять, видно, шныряет по шалашам, ищет друзей, товарищей. Кое-как закутался в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они спали оба, оделся, видно куда-то собирался пойти.