Незабываемые дни

Стены конюшни, ворота, колючая проволока в небольших окошках — все было покрыто густым морозным инеем. С соломенной стрехи над оконцами свисали длинные сосульки. Они светились на солнце мутным желтоватым светом. Люди в конюшне сидят, лежат, тесно прижавшись друг к другу, стараясь как-нибудь согреться, сберечь тепло своего собственного дыхания. От промерзших стен, от гнилой соломы, пахнущей старым, слежавшимся навозом, тянет пронизывающим холодом. Натужный кашель перекатывается из одного конца конюшни в другой, на минуту затихает, чтобы опять взорваться с новой силой.

Майка прислушивается к прерывистому дыханию Игната и Анатоля — так зовут второго хлопца. Она согревает своим дыханием платочек, чтобы он стал мягче, вытирает им запекшуюся кровь на щеке Анатоля, поправляет бинт на голове. Если кто из хлопцев застонет, она наклоняется над ним, гладит теплой ладонью.

— Не нужно… Родные, держитесь!…

А на глаза наплывает предательская муть, закрывает свет. Майка напрягает все силы, чтобы не поддаться, устоять, не заплакать. Ей так хочется подняться на какую-то высоту, откуда можно совсем спокойно, хладнокровно думать о происходящем. Ведь настанет конец кошмару. Может быть, не будет уже ее, Майки, но исчезнут и эти промерзшие стены, исчезнет ржавая паутина колючей проволоки, исчезнут людские стоны. И возможно, они, те, которые будут когда-то радостно смотреть на ясное солнышко, в свой завтрашний день, в светлое будущее,— возможно, они вспомнят о ней, о Майке, о девушке, встретившей в жизни семнадцать весен… Только семнадцать!

С потолка свисали обрывки каких-то трав, стеблей, прошлогодних колосьев. И все это в морозном инее, искрившемся, когда попадал на него скупой лучик солнца. Странно… От морозных гирлянд как бы теплей и уютней стало на сердце.

«Как на елке…»

Подумала и тепло улыбнулась сама себе. А мысли летели, кружились роем, одна за другой. Вспомнилась мать. И сама она, Майка, совсем еще маленькая. Мать заплетает розовую ленту в Майкины косы. В школу идет Майка. Новогодняя елка сверкает в школе сказочными огнями. Сколько шума, радости, веселой суеты! Она читает стихи про мороз красный нос.

Мороз красный нос…

За морозами весна, лето… Майка — пионерка. Майка получает комсомольский билет.

Учителя. Школа. Товарищи. Шефство над колхозными фермами. Электрификация. Севообороты. «Комсомольцы, выше урожай!» Сколько дел, сколько захватывающих забот. А мир все шире, шире, и жизнь, кажется, с каждым днем ускоряет свой ход. «Кого же выберем мы в секретари?»

— Майку Светлик!

Растерялась, вспыхнули румянцем щеки,

— Майка Светлик!

Вздрогнула, оглянулась. В раскрытых настежь воротах виден кусок холодного неба. Багровые,— видно, вечерело,— низко плыли по нему зимние тучи.

— Майка Светлик! — голос грубый, требовательный.

Встрепенулась: перекличка! Еле поднялась на ноги.

— Ты что же, шельма, не откликаешься, когда тебя зовут?

Она стоит, не отвечает. Трудно оторваться от светлых мыслей-воспоминаний.

— Ты кто? — спрашивают у нее.

Это Гниб, начальник полиции. Он стоит со списками в руке.

— Я — работница совхоза.

— Работница? — И лицо с сизой шишкой под глазом перекашивается от злости.— Я не о том спрашиваю, паскуда! Ты была секретарем у комсомольцев?

Майка молчит. Страшные слова бьют ее, оглушают. Гниб кричит, на шее у него синеют жилы и судорожно ходит морщинистая кожа на щеках, на скулах.

— Убью, если не будешь отвечать?

Рядом с ним стоит господин Ярыга, розовощекий старик. Он уже пришел в себя после ночного переполоха. Стоит, причмокивая, облизывая синие губы.

— Девонька! — говорит он тихо, вкрадчиво.— Ну чего ты смотришь зверем на меня, я тебя не съем. Если спрашивает начальник, отвечай ему с лаской, с уважением, Ему на то и право дано, чтобы спрашивать. Мы и так знаем, кто ты такая. Разве охота расстреливать тебя, такую молоденькую! Будь поласковей, расскажи обо всем,— пошлем мы тебя в Германию. Ты скажи нам, по какой такой надобности ты с наганом шатаешься? Кто послал тебя и куда послал? Ты зачем, зачем, спрашиваю,— тут тихий голос его срывается на крик,—; человека моего убила? А?

Облизал синие губы, притих, неслышным шагом, будто подкрадываясь, подходит ближе:

— А хочешь, девица ты неразумная, пошлем мы тебя к панам офицерам. В барынях будешь ходить, ах, боже мой, боже! — шепелявит он по-стариковски.

— Довольно, господин бургомистр. Я развяжу ей язык! — И Гниб тяжелым подкованным сапогом метит девушке в грудь.

— Стой, душегуб! — сливаются в крик гневные голоса.

Десятки рук подхватывают Майку, оттаскивают назад, заслоняют ее. Гниб видит побледневшие лица, сжатые кулаки. Люди решительно надвигаются на него. Откуда-то от стены летят камни, кирпичи, осколки досок. Ярыга пятится к воротам. А Гниб кричит, и в голосе его чувствуется смертельный страх:

— Автоматчики, сюда!

Вооруженные полицаи появляются в воротах. Они оттесняют всех к стене, отталкивают ногами больных, лежачих.

В людской суете, шуме раздается чей-то требовательный голос:

— Где бургомистр? Где начальник полиции?

Это спрашивает немецкий лейтенант. Полицаи бросаются искать свое начальство.