Незабываемые дни

Кубе уже несколько раз звонил в госпиталь, в котором находились военный атташе — японский полковник — и эсэсовский генерал-лейтенант. Наконец ему сообщили, что раненые из подбитого самолета пришли в сознание и их можно, если господин гауляйтер пожелает, навестить. Кубе поехал.

Японец лежал с туго забинтованным лицом. Из-под бинтов поблескивали угольками узенькие щелочки глаз.

Рядом с кроватью полковника стояла кровать генерал-лейтенанта. Обе его руки были в лубках, а лицо разукрашено синяками.

Вытянувшись в струнку, доктор представил гауляйтера.

— Как чувствует себя господин полковник? — почтительно спросил гауляйтер, понимая, что вопрос его не потребует особо точного ответа.

Полковник вздохнул, процедил сквозь зубы:

— Как видите, господин гауляйтер. Я очень рад, очень рад встретиться с вами…

— Я тоже рад, господин полковник. Я счастлив, что имею честь поздравить вас с вступлением в нашу святую войну.

— О-о… я уже вступил,— грустно кивнул головой полковник.— Я уже вступил… Не скажу, чтобы удачно.

— Я не об этом, господин полковник. Я говорю о вашей благословленной богом стране, счастливо переступившей сегодня порог войны… Высказываю вам нашу глубокую благодарность и нашу большую радость иметь такого мужественного союзника в священной борьбе за наши общие интересы, за новый порядок в Европе и Азии.

Превозмогая боль, полковник выдавил несколько слов:

— Сердечно благодарен за ваши чувства, господин гауляйтер. Ваша радость — наша радость.

Помолчав с минуту, показал глазами на врачей, почтительно стоявших за кроватью, тихо спросил:

— Скажите, пожалуйста, господин гауляйтер: кто? Кто подбил наш самолет?

Догадливые эскулапы вышли, чтобы не мешать разговору высокого начальника с не менее высоким пациентом.

— Самолет подбили партизаны.

— Я об этом догадывался, господин гауляйтер. И самолеты на аэродроме они разбомбили?

— Сожгли, господин полковник…

Полковник повернулся лицом к своему соседу по кровати, тихо спросил его:

— Анахронизм, господин генерал? Архаический пережиток?

Генерал ничего не ответил. Господин гауляйтер не поймет, конечно, смысла этих слов, пропитанных порядочной дозой иронии и даже презрительности. Чтобы отбить, однако, охоту у высокопоставленного японца так неуважительно обращаться к немецкому генералу и вместе с тем в некоторой степени возвысить себя в глазах уважаемого господина гауляйтера, генерал, пересиливая боль, заговорил взволнованно, с пафосом:

— Мы клянемся вам, господин гауляйтер, что расплатимся как следует с фанатиками. Мы железом выжжем всю эту опасную язву. Мы, эсэсовцы…

— Не волнуйтесь слишком, господин генерал, Я верю вам, вам верит фюрер.

— Хайль! — выкрикнул храбрый генерал, хотел было отсалютовать и застонал от жгучей боли в перебитых руках.

Японец прятал в прищуренных глазах хитрую улыбку. Господин гауляйтер позвал докторов и, отдав им соответствующие указания, распрощался с уважаемыми гостями.

23

Пущенный с горы снежный ком приобретает все большую и большую стремительность и, обрастая снегом, увеличиваясь, превращается наконец в грозную лавину, которая сметает все на своем пути, пробуждая громовыми раскатами долины и горы.

Так вырастал в грозную силу начатый Соколичем зимний рейд его отрядов. Вылазку на аэродром под Минском он назвал репетицией. Она прошла удачно. Обгоняя отряды, по району летели слухи, самые необычные, сказочные. В деревнях говорили, что под Минском высадилась на самолетах Красная Армия и теперь бьет, уничтожает фашистов в ближайших районах. Ходили и другие слухи: будто несколько тысяч красноармейцев прорвались через фронт, пришли в Беларусь и наводят страх на немецкие тылы. Несколько тысяч вырастали в десятки и сотни тысяч.

Отряды Соколича ехали днем по торным дорогам, не очень таясь от гитлеровцев. Несколько полицейских гарнизонов разбежались от страха кто куда. Немецкие гарнизоны поспешно снимались со своих мест и уходили подальше от партизанской лавины. Но не всегда они могли определить направление рейда. И на полях, на глухих лесных дорогах все чаще и чаще слышались отчаянные и безнадежные крики:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Страх перед партизанами подогревался и известиями с фронта. «Пирл-Харбор» вскружил было сначала некоторые горячие головы. Москва остудила. Грустные вести долетали с подмосковных полей, на которых полегли костьми отборные фашистские дивизии. Одни полегли, другие откатывались назад, теряя технику и тысячи обмороженных солдат, наводя панику на тыл.

Кубе умолял по телефону фюрера о срочной помощи.

Из Берлина неслись истерические выкрики:

— Вы взбесились там! Судьба Германии решается под Москвой, а вы кричите о каких-то партизанах. Не дам! Не позволю! Остановить их, расстрелять, обезвредить, уничтожить!

— О, мой фюрер, их голыми руками не остановишь.

— У вас эсэсовцы. У вас гестапо. У вас СД. Наконец, у вас зондеркоманды.

— Не справляются, мой фюрер.

— Я пошлю к вам Гиммлера, он наведет порядок, он по-о-может вам.