Незабываемые дни

— Заботы теперь хватает, заботы теперь много, лишь бы только руки… Скажу вам, как хорошей знакомой: возможно, придется мне быть начальником полиции всего района…

— О… Просто страшно сидеть с таким высоким начальником…— шутливо сказала Надя.

— Ну что вы, я и не высокий, и не начальник пока что… А знакомству с вами очень и очень рад. За месяцы войны люди огрубели, отвыкли от хорошего обхождения, особенно с женщинами, отвыкли от хорошего слова. А вы что зубы скалите? Марш отсюда! — и кандидат в «высокие начальники», только что тосковавший о хорошем обращении, не очень деликатно выкурил из купе двух полицаев, сидевших рядом с Надей от самого Минска.

И тут же объяснил Наде свой поступок:

— Человек должен всегда чувствовать разницу между собой и другими. Это основа нашей западной культуры.

— Разрешите спросить, почему именно вашей?

— Видите, я, можно сказать, воспитан западной культурой. Я окончил в Варшаве гимназию. Потом мне удалось поступить в Пражский университет, в Чехии. Правда, с учебой там не ладилось,— когда пришли наши славные союзники, начались среди студентов непорядки, и мне пришлось пережить кое-какие неприятности. Ну, студентов разогнали, некоторых в тюрьму, а некоторых… к смертной казни. Одним словом, не до учебы было.

— Как же вы попали в Прагу?

– — Видите, мой дядя жил там. У него была своя собственная больница, врачей пятнадцать на него работали. Он и выписал меня из Варшавы, думал тоже на доктора выучить. Но какие теперь доктора? Дядя говорит, что нужно решать большие государственные дела.

— Однако, кто же ваш дядя, так вы и не сказали…

— Простите, я и действительно не догадался сказать вам об этом. Дядя мой — известный политический деятель господин Ермаченко: он у немцев в большом почете, высокие полномочия ему даны…

— А, слыхала, слыхала о вашем дяде…

Лейтенанту казалось, что девушка всерьез заинтересовалась им, и он начал молоть всякую чепуху. Надя, однако, старалась запомнить все, что могло быть полезно ее делу.

— Вот и приехали! — сразу охладила Надя весь пыл лейтенанта.

Лейтенант даже вздохнул и, быстро набросив шинель, начал помогать Наде. Уже в тамбуре, подхватив ее чемодан, ловко помог сойти со ступенек вагона. Полицай, стоявший на перроне и вместе с солдатом проверявший документы, услужливо козырнул лейтенанту и пропустил его с Надей, не взглянув даже на их бумаги.

А лейтенант все увивался за девушкой.

— Будете в нашем районе, не обходите меня, буду весь к вашим услугам… Особенно советую подумать о городе, у меня ведь такие связи, будете жить припеваючи. Вот я и записочку напишу дяде, если действительно надумаете поехать в Минск. Это будет не лишним для вас.

— Что ж, спасибо вам за заботу…

Надя взяла записку и, пожелав лейтенанту счастливой дороги, распрощалась с ним.

Вскоре в сопровождении двух полицаев, с которыми она ехала от самого Минска, девушка вышла со станции. Было уже темно, когда добрались до самого конца одного из поселковых переулков. А еще спустя час, оставив в хате значительную часть своего багажа, выехали в ночную дорогу.

— Однако долго ждали мы тебя, Надежда,— заговорил, обычно молчаливый, Силивон, который был за кучера.—Всякое думалось, дорога теперь не то что раньше…

Ехали молча. Было начало марта. Днем сугробы у дороги немного подтаивали. Они почернели, опали. Снег стал похож на старые потемневшие соты. Ночью легкий мороз держал дорогу. Сани шуршали по укатанному насту, кое-где летели в стороны на ухабах, подскакивали на обледеневших корнях придорожных деревьев. Вскоре въехали в лес. Лошадка пошла трусцой. Ночной лес, едва уловимый гул морозных сосен, тишина лесных чащ — все, казалось, помогало погрузиться в раздумье, порассуждать с самим собой. Надя думала о своей поездке в Минск. Целый месяц пришлось пробыть там, пока не выполнила поручения: наладила транспорт медикаментов. Там, в городе, ей помогали многие люди. Помогали и эти два хлопца из отряда, обеспеченные необходимыми документами и одетые в форму полицаев. Правда, это была их первая вылазка в Минск, и Наде хватило забот с ними. Но все обошлось хорошо. Теперь остается только явиться к батьке Мирону и обо всем доложить.

Лошадка плелась ленивым шагом. Начиналась оттепель. Пошел мокрый снег и скоро облепил и дерюжки на санях, и хомут, и конскую гриву. Полозья уже не шуршали по дороге, а ежеминутно увязали в раскисшем снегу. Сымон и хлопцы слезли с саней, шли следом.

— Тащи, тащи, сивый, скоро будем дома…

Как хорошо было когда-то, прежде, добираться домой в такую вот мартовскую ночь. И нипочем были мокрый снег, бездорожье. Март — всегда март. Пройдут еще недели две-три; и поднимется в небесную синеву жаворонок, а там, глядишь, принесет на своем хвосте щебетунья ласточка такую теплынь, что люди начнут внимательно вглядываться в прозрачное, трепетное марево над полем и озабоченно осматривать плуги, бороны, щупать шины на колесах — не пересохли ли обода.