Незабываемые дни

И вот едешь, бывало, ночью, прислушиваешься, как шлепают копыта, как засасывает полозья расквашенный снег, и слышишь звуки живой воды: журчит она, переливается под снегом, пробивает себе путь-дорогу в просторы. А где-нибудь в лощине отец остановит коня, сам пойдет вперед и будет озабоченно, хмуро тыкать кнутовищем в потемневший, набухший снег, попробует ступить раз-другой. Потом покивает головой, пройдет в одну сторону, в другую. И вдруг вернется назад, станет в санях и, решительно надвинув шапку на самые уши, крикнет не своим голосом на коня:

— А ну, давай, давай, орел!

«Орел» стрижет ушами, настораживается, храпит, потом отчаянно рванет со всех четырех копыт, обдаст комьями мокрого, липкого снега, брызгами искристой воды. Сани ринутся как в прорву, даже глаза от страха зажмуришь. Минута — и на том берегу. Конь уже стоит и спокойно помахивает хвостом. Отец слезает с саней, поправляет дугу, седелку, вытирает ладонью конские бока. В передке саней гора мокрого снега. Слышно, как журчит из него вода, а снег заметно белеет, белеет.

— Еще бы час-другой, и была бы нам здесь великая купель… — и не понять, шутит ли отец или говорит серьезно. Он осмотрит сани, выбьет снег из передка, стряхнет с дерюжки.— По-е-ехали!

Как хороши были когда-то эти поездки домой, в темные мартовские ночи, предвесенние ночи.

Теперь, чем ближе к дому, тем тоскливее становилось на душе у Нади. В городе или во время своих беспокойных скитаний забывала Надя о своей глубокой обиде. Несколько месяцев прошло с тех пор, как встретилась она и говорила в последний раз с Хорошевым, а сердце все не может успокоиться, не может отделаться от ненавистного образа. Она видела его еще раза два, один раз чуть не столкнулась с ним лицом к лицу и с лихорадочной поспешностью — даже сердце зашлось — бросилась прочь, чтобы не видеть его. Больно подумать, как могла она когда-то быть близка с ним, доверять ему самые заветные мысли, чувства, свои' мечты, говорить о самом дорогом в жизни, о счастье, о близком будущем. Выходит, она любила будущего предателя Родины… Если бы не батька Мирон, не дышать бы тебе, предатель, чистым воздухом Родины…

Ах, батька Мирон, батька Мирон… Не разгадать всех твоих мыслей и замыслов. Может, черствый ты немного душой, не знаешь, что творится в девичьем сердце, и наложил на него тяжелый запрет, чтоб не билось оно свободно, чтоб прислушивалось к разуму. А разве сердце и рассудок враги друг другу? Они же

всегда в согласии; и сердце говорит — врагу смерть, и разум подсказывает — предателю только могила.

Ну что ж, если тогда ошиблась… Ошибку не поздно исправить, чтобы никогда, никогда потом не терзалось сердце неизбытой болью, горьким, страшным укором.

Надя огляделась вокруг. Пошли знакомые места. Высокие сосны и ели уступили место дубам. Уже рассвело. Темные, суковатые стволы отчетливо вырисовывались на посветлевшем утреннем небе. Там, где попадались проталины, из-под снега выглядывала прошлогодняя листва, почерневшая, сгнившая трава.

«Скоро весна — и в лесу уже стало меньше снегу»,— подумала Надя и начала присматриваться к знакомой просеке, к знакомым деревьям. Вон под тем дубом, опаленным когда-то молнией, идет стежка аж до самой реки. Сколько раз они ходили здесь! С ним… Каждый уголок здесь исхожен, истоптан ее ногами. Сколько помнит себя Надя, помнит и эти дубы, и недалекий бор, и перелески до самой реки. Еще маленькой она бегала сюда с детворой собирать желуди. Летом в этих местах часто попадаются хорошие боровики, а там, ближе к речке, черноголовые подосиновики. А сколько венков наплетала она здесь, в дубраве: тут и синие колокольчики, смолянки, и купалки, и мелкая, но такая красная — прямо горит — лесная гвоздика. А весной цветут по всей дубраве холодные ландыши, и запах от них такой, что не надышаться…

Задумалась Надя и не заметила, как выехали из дубравы, как обступили дорогу кусты ольшаника, уступившие затем место густому лозняку на берегу небольшой речушки. Чьи-то тревожные слова: «Что там, опять что-то делается?» — прогнали задумчивость. Сани остановились, мужчины торопливо побежали вперед, на небольшой пригорок правей от дороги. Они стояли на нем и смотрели сквозь лозняк за речушку.

«Там же село…— вспомнила Надя.— Оттуда же Силивон, там живет тетка Степаниха. Василек там…»

Вспомнила, и сердце сразу наполнилось тревогой. Она ускорила шаг, хватаясь за кусты, взбежала на пригорок.

Село было совсем недалеко, в двух-трех километрах. Возле ближайших к речке хат суетились люди.

— Пожар! — крикнула Надя.

Действительно, над крайними хатами — сколько их там было — две или три, с пригорка не рассмотреть,— поднялись небольшие вначале столбы белого дыма. Потом они стали выше, расползались желтыми клубами. А люди, метавшиеся возле хат, видно, и не думали тушить пожар. Похоже было на то, что они сами поджигают строения и разгоняют народ, не дают тушить огонь. Из села долетали крики, причитания, послышалось несколько выстрелов. Дым над хатами как будто стал меньше, но видно было, как высоко, выше деревьев, взлетело пламя. Хаты горели, как свечки.