Незабываемые дни

Взглянуть бы еще хоть раз в ее лучистые глаза, прижаться щекой к ее щеке и замереть, чувствуя тепло ее сердца, жадно вдыхая волнующий запах ее волос. И до рассвета будут они сидеть и молчать, молчать и говорить. О чем только не переговорят, куда только не залетят в своих мечтах. Он скажет, что будет еще учиться и учиться, ведь так много нужно знать человеку, чтоб исполнились его заветные мечты. Уже на рассвете она вдруг спохватится, скажет испуганно: «Это же день уже наступил». И, отбиваясь от него, побежит, но он догонит ее, и они пойдут вместе. Возле калитки он сорвет еще один поцелуй и задержит ее руку в своей широкой ладони. А она вырвется и побежит не оглядываясь, только мелькнет средь росистой зелени жасминового куста ее белое платьице.

Он идет домой широким, уверенным шагом. Посвистывают скворцы в палисадниках, их стараются перекричать первые забияки воробьи. И сдается, весь мир полнится птичьим щебетом и прозрачным утренним солнцем,— оно купается и переливается в росах, золотит вершины березок и кленов. А в душе будто соловьи поют, идешь и не чувствуешь земли. Какой-то камешек попал под ногу, и ты его так пульнешь носком ботинка, что он даже загудит, вздымая клубочки розовой от солнца пыли…

«… Где же ты теперь, моя Лена, Леночка, мой Ленок синеглазый?» — вздохнул Игнат, и непрошеный стон вырвался из груди.

Пропыленный грузовик остановился. Игнату развязали ноги, хотели просто сбросить на пыльную землю, Во вмешался какой-то пожилой солдат, не то фельдфебель, не то вахмистр. Игната сняли с кузова и поставили на ноги. Высокое начальство не любит иметь дело с запыленным, грязным человеком, хотя бы и пленным. Игнату приказали идти к просторному дому. Это было здание бывшей школы. Повели не на парадное крыльцо, а во двор. Конвоиры сдали его другим солдатам и поехали обратно. Игнат очутился в небольшой комнатке, видимо в бывшей сторожке. Его посадили на простенький табурет возле окна, выходившего во двор, и сказали, чтобы он ждал и не пытался тронуться с места, потому что его сразу застрелят.

«Сразу или не сразу — не все ли равно…» — подумал Игнат. У него очень болела голова.

3

Впервые начало своего поражения Цайт почувствовал в тол* момент, когда в штабе армии Центрального фронта один из офицеров довольно деликатно высказал ему такую мысль:

— Не кажется ли вам, господин Цайт, что ваши сводки стали, ну, как вам сказать, немного… водянистые…

— Как прикажете вас понимать? — холодно спросил Цайт.

— Ну, видите, крови в них нет, того запаха крови, который был так свойствен вашим недавним информациям.

— Я попросил бы вас высказываться более конкретно, так как моя чувствительность к разным запахам атрофирована…— нахмурившись, проговорил Цайт.

— Можно и более конкретно. Должен сказать вам, что в последних информационных сводках ваших агентов непропорционально большое место занимают разные известия, а порой и общие рассуждения о настроениях населения, о некоторых внутренних политических событиях…

— А чего вы хотите от меня? — уже резко спросил Цайт.

— Извините, не мне вмешиваться в вашу работу, тем более подсказывать вам, но ведь нам в первую очередь нужна чисто военная информация: дислокация войск противника, их боевая подготовка, резервы, мобилизационные мероприятия, работа военных заводов.

— Что ж, не каждый день бывает удачным у любого разведчика. Сегодня настроения населения, а завтра будет и дислокация.

Информация начала меняться, особенно после того, как Цайт распорядился дать по радио некоторые указания своим агентам. А спустя несколько дней радиостанции отдела удалось выловить в эфире несколько подлинных жемчужин. Сообщалось о крупном перемещении войск, об открытии новых заводов, даже было сообщение о восстании в одном из городов Поволжья.

— Вот видите, моя система заработала на полную силу! — не без гордости говорил Цайт тому офицеру, который некогда осмелился так неуважительно отозваться об его информации.

Прошла неделя. Цайт вовек не забудет того дня, когда его позвали к самому командующему армиями. Конечно, Цайту не раз приходилось говорить с высокими начальниками, он был своим человеком и в главной ставке, ему приходилось говорить и с самим Гиммлером. Поэтому сам по себе вызов к командующему его не удивил: может, командующий хочет посоветоваться с ним или дать ему указания. Он немного помедлил, задержали срочные дела, да и не было точно указано время явки к главному начальнику. Вдруг прибежал запыхавшийся ординарец и не сказал, выпалил:

— Приказано передать: если будете медлить, вас поведут под конвоем.

Так с ним еще никогда не разговаривали. Значит, случилось что-то чрезвычайное, если на него начали кричать, как на мальчика.

Едва он переступил порог кабинета командующего, как тот приподнялся за столом и, не отвечая на приветствие Цайта, закричал захлебываясь:

— Кому вы служите?

Как ни был возмущен Цайт, он все же спросил деликатно и почтительно:

— Я не понимаю вашего вопроса, господин командующий…