Незабываемые дни

Все это явилось страшным ударом для Цайта. Видимо, в один прием уничтожена вся его сеть, на организацию которой ушло несколько месяцев больших усилий, забот, потерь, ежедневных волнений. Разгромлено более сотни точек. И следовало полагать, они несколько недель существовали уже как фальшивые, с подставными людьми. Недаром размахивал руками и кричал старый командующий. Придется все начинать сначала. Боже мой, какая тяжелая и сумасшедшая работа.

Цайт до того расстроился, что заболел и несколько дней не выходил на работу.

4

Тетка Ганна вела за реку мать Веры Смолянкиной. Та не понимала, почему Вера так настойчиво уговаривала ее пойти в деревню.

— Засиделась ты в городе, мама, там хоть свежим воздухом подышишь. Надо же наконец и отдохнуть тебе.

— А ты тут как будешь?

— Что со мной сделается, не пропаду. А ты побудешь там недели две, а потом и вернешься. Скоро грибы будут, ты ведь любишь собирать их.

— Не до грибов теперь, люди и в лес боятся за» глянуть, немцы карают за это.

— Не везде же немцы, мама. Ты поживешь в дерев» не, которая далеко от дорог, там немцы не решаются появляться.

Наконец уговорила.

И вот они идут, две женщины, и ведут неторопливый разговор: о детях, об их судьбе, о тяжелой жизни.

А у Веры этот день был необычайно напряженным. Цайт появился в конторе на какую-нибудь минуту и, сославшись на болезнь, поручил вести дела своему помощнику, немцу, которого сослуживцы наделили кличкой «Хайло». В результате нервного тика или какого-то другого недостатка у него судорожно подергивалась нижняя челюсть и время от времени его рот так широко открывался, что немец становился похожим на щуку, готовую вот-вот проглотить свою очередную жертву. К тому же он еще и заикался.

Однако это не мешало ему быть одним из самых ценных работников Цайта, незаменимым при допросах. Он был сверхизобретательным по части всевозможных пыток, издевательств. Ему также поручали расправляться с теми учениками школы, которые были или неспособны к ученью, или заподозрены в неблагонадежности. И сослуживцы хотя и подсмеивались тайком над ним, но побаивались его, в глаза льстили, оказывали мелкие услуги. Однако близко не сходились, избегали бывать в одной компании с ним. Правда, он и не искал их близости, никуда с ними не ходил, в город наведывался редко, разве только чтобы отправить очередную посылку семье в Германию. Жил он здесь же, при школе, в небольшой комнатке, для которой заказал толстенную дубовую дверь, а на единственное окно навесил прочные решетки.

И вот с этим немцем — его настоящая фамилия была Цобст — Вере предстояло провести допрос нескольких учеников, пойманных на рассвете при попытке к бегству. Цобст не знал русского языка.

Пятеро хлопцев были, по существу, уже осуждены на смерть, так как отсюда не выпускали живым никого, кто имел хоть какую-нибудь провинность. Цобст задавал вопросы. Обвиняемые скупо отвечали. Это были парни из партизан, привезенные сюда из тюрьмы. Они надеялись использовать школу как последнее средство спасти себя бегством. Их ответы сводились к одному: бежать они никуда не собирались, а просто хотели утром искупаться…

— Зачем же вы разломали забор, если можно было пройти воротами? — спрашивал Цобст, хорошо зная, что его вопросы никакого значения не имеют, так как и без того обстоятельства дела ясны и вина их бесспорна.

— Через ворота нас могла не пропустить охрана, там проходят только по разрешению, когда на купанье выводят группами. А мы не хотели беспокоить начальство по такому мелкому делу.

— Вы потому и убили часового, что не хотели беспокоить начальство?

— Нас напрасно начали бить, мы оборонялись…

В общем допрос носил вначале довольно мирный, чуть ли не идиллический характер.

Но так было только в первые минуты. Скоро Цобст вошел в свою привычную колею. Началась грубая ругань, наскоки с кулаками, угрозы убить тут же, не сходя с места. И один из хлопцев попросил Веру:

— Скажи своему облезлому псу, что мы ничего ему больше не скажем, напрасны все его старанья.

Она перевела, по возможности смягчив сказанное. Конечно, относительно пса она совсем промолчала.

И тогда один из хлопцев, видимо понимавший немного по-немецки, с раздражением, в котором чувствовалась великая ненависть, бросил ей:

— Да ты что, немецкая служка, очень уж уважаешь своего пса или боишься оскорбить его? Переводи так, как тебе говорят, чтоб не задаром хлеб свой есть, сука поганая!

На минуту Вере показалось, что под ней разверзлась земля и она летит в какую-то мрачную бездну. Больших усилий стоило ей сдержаться, не выдать себя горючими слезами, которые вот-вот готовы были залить ее лицо. Она только задержалась на минутку, обдумывая, что ответить им, делая вид, будто ищет свой платочек и не находит его. И вот наконец платочек нашелся, она медленно вытерла лоб, обмахнула лицо,— в комнатке, с закрытыми наглухо окнами, стояла страшная духота. Вера смогла наконец сказать им только одно, что переводит правильно.

Цобст все время внимательно следил за нею, ждал перевода, наконец спросил:

— Что у вас там за переговоры?