Незабываемые дни

— А вы не оправдывайтесь, потому что поступили совершенно правильно, как подобает партизанскому командиру. Хвалю за удачную инициативу. Но и новых забот вы нам прибавили. Что будем делать с приведенными, это же целый полк!…

Так и решили в штабе: организовать специальную бригаду из чехов и словаков, перешедших к партизанам, и из освобожденных лагерников.

Утром следующего дня хоронили партизан, погибших во время операции, а также узников, расстрелянных гестаповцами. Солдаты артиллерийского дивизиона привезли на пушечном лафете гроб командира дивизии.

На высоком лесном пригорке, на котором росли мачтовые сосны, выкопали братские могилы. В песчаной земле нашли вечный приют люди, которых привела сюда разная судьба.

Когда отгремел прощальный салют, лесной пригорок поднялся, казалось, еще выше от выросших на нем могильных курганов. Их свежие песчаные склоны обложили лесным вересковым дерном. Вереск был в самом цвету, и это буйное цветение совсем не вязалось с тем, что произошло здесь,— не хотелось думать о горестном, печальном. О нем напоминали только вечно сухие бессмертники, из зеленых звездочек которых партизаны выложили у могильных курганов дату похорон. В далеком небе слышалось курлыканье журавлей. А кругом было много сентябрьского солнца. И над самыми верхушками деревьев медленно-медленно проплывали золотистые паутинки.

18

Польских «делегатов» судили вместе с некоторыми пленными гитлеровцами. Часть пленных, в том числе лейтенанта Гросберга, отправили самолетом в Москву.

Поскольку Соколич высказал предложение, чтобы поляков судили сами поляки, в штаб к нему явилась специальная делегация из отряда имени Костюшки. С делегацией прибыла и рота партизан.

Мнимые Пшиборский и Хатур до последнего дня отрицали свое участие в каком-либо вредительстве.

«Хатур» отказался и от своего прежнего признания, что он не Хатур, а Гмысь.

На суде было много народу: местное крестьянство и партизаны, солдаты из словацкой дивизии и бывшие узники концентрационного лагеря, польские партизаны.

Первым допрашивали «Пшиборского». Он еще не знал, что на суд явились польские партизаны, и все повторял старую брехню о своем делегатстве.

Суд предоставил слово комиссару польского партизанского отряда имени Костюшки.

«Пшиборский», услыхав одно только название отряда, сник, растерялся, поняв, что его игре приходит конец.

— Скажите, с какой целью вы убили наших товарищей — Пшиборского и Хатура? — прямо спросил комиссар.

«Делегат» молчал, напряженно думал, как лучше выбраться из тупика. Наконец улыбнулся и довольно развязно ответил на вопрос вопросом:

— Не понимаю, почему вы задаете мне вопрос о Пшиборском, которого где-то кто-то убил? Да, я Пшиборский, но Пшиборских сотни и тысячи, какое я имею отношение к другому Пшиборскому?

— Имеете непосредственное отношение. Вы же заявили, что являетесь делегатом партизанского отряда имени Костюшки!

— Как я могу отказаться от того, о чем сам сказал? Да, я делегат.

— Вы лжете. Здесь сидят десятки партизан из отряда Костюшки, никто из них в глаза вас не видел.

— Им не обязательно меня видеть. Это дело командования отряда, а оно не докладывает всем партизанам, кого и когда посылает на связь.

— Я представитель командования отряда, но я вас совсем не знаю. И не только не знаю, никогда не видел, а поэтому и посылать вас куда-нибудь не мог.

— Что же тут удивительного? Не один у нас отряд имени Костюшки, не обязательно вы должны всех знать.

— В этой местности, которую вы назвали, только один отряд имени Костюшки.

— Населенных пунктов у нас много, мог я случайно спутать названия.

— Вы могли ошибиться, но ответьте нам, как в ваши руки попала шифровка, которую мы посылали с нашими людьми — Пшиборским и Хатуром?

— В моих руках не было никакой шифровки.

— Не в ваших руках, так в руках ваших сообщников.

— Я не знаю, о ком вы говорите.

Допросили Хатура, а за ним Бродоцкого и Гемдаля. Все они отрицали какое бы то ни было отношение к шифровке, ссылались на то, что взяли ее у убитого незнакомца.

Суд вызвал нового свидетеля. И хотя это был еще совсем мальчишка, подсудимые сразу насторожились.

Лявонка, когда вели его к столу, за которым сидели судьи, вначале не заметил подсудимых. Одна рука его была перевязана. Он молча стоял перед судом, щуплый, худой, в льняных штанах, в новых кирзовых сапогах, которые подобрали ему в штабе. От лежания в госпитале он побледнел, черты его лица немного заострились, стали тоньше. Он с любопытством глянул на судейский стол, за которым сидели Бохан и двое незнакомых: один в немецкой форме, другой в штатском. Бохан спросил:

— Знаешь ли ты, Лявонка, этих людей?

Мальчик посмотрел в ту сторону, куда ему показали, и лицо его, казалось, побледнело еще больше, глаза загорелись. Он весь напрягся, будто готовый к смертельной схватке. Сжатые кулаки мальчика дрожали.

— Почему вы не убьете этих душегубов? — резким, сорвавшимся голосом крикнул он.

— Спокойно, Лявонка, не волнуйся! Ни один бандит не минет своей кары. Ты лучше расскажи нам все по порядку, что о них знаешь.