Незабываемые дни

Он говорил о каждом подсудимом, приводил факты, оглашал документы. И перед людьми проходили истории разных жизней. Пути были разные, но сходились они вместе у одних и тех же дверей гестапо. У каждого по две, по три клички, гестаповские номера. Для всех подсудимых обвинитель потребовал высшей меры наказания.

— Я не прошу у суда прощения,— сказал в своем последнем слове Бродоцкий,— преступления мои действительно тяжкие. Я и раньше хотел рассказать обо всем, но вот они,— показал он на своих коллег,— угрожали задушить меня. Обвинитель не сказал еще, что пан Пшездецкий до гестапо работал в польской дефензиве. Он всегда был против народа, он много расстрелял людей, участвуя со своим уланским полком в карательной экспедиции. Эти разбойники обманули меня, как многих других. Они говорили нам, что борются против немца за нашу родную Польшу. Я, рабочий из Гуты, поверил им, ведь они все время повторяли, что каждый поляк, способный носить оружие, должен быть готов к борьбе с фашистами. Но вскоре я собственными глазами увидел, как расстреляли они наших лучших товарищей, помогавших красным партизанам. А нам объявили, что казнены гитлеровские шпионы. Некоторые из нас хотели уйти из организации, тогда они уничтожили их семьи и сказали, что это сделано красными партизанами. А кое-кому, в том числе и мне, они сказали, что расстреляют и нас и наших близких, если мы не будем выполнять их приказов.

Я отказывался идти сюда, но они взяли в заложники моего шестнадцатилетнего сына, которого и теперь держат где-то в тайной тюрьме, в подвале одного из костелов на Слонимщине. Вот что я могу сказать вам. И это не в оправдание, потому что на моей совести тоже есть тяжкие преступления. Правду сказал мальчик, я пристрелил одного из делегатов. Его бил ножом вот этот господин поручик. Бил и не добил. Говорю это не в оправдание свое, а чтобы люди, которые слышат меня, освободили из неволи моего сына, он ведь ни в чем, ни в чем не виноват ни перед господом богом, ни перед польским народом. А я готов принять свою судьбу.

Люди выслушали Бродоцкого молча. Его рассказ не вызвал особого сочувствия — слишком велики были совершенные им преступления.

Из других подсудимых выступил только Орлик, он же господин Пшездецкий.

— Я был бы наивен, если бы надеялся на ваше снисхождение. Я знаю, что погибну, а потому и говорю вам искреннюю правду: я ненавижу вас, как лютых моих врагов, врагов моей Польши, той великой, от моря до моря, Польши, за которую сражались столетиями мои славные деды и прадеды. Сражались и руководили ею. Руководили и вами, хлопы. И вы не дождетесь, 'чтобы мы стали рядом с вами… Не будет этого… Я погибаю за великую старую Польшу…

— Ты погибаешь за Гитлера, собака, а не за Польшу. Она постоит за себя и без твоей помощи, твоя помощь только толкает ее в бездну, иуда! — выкрикнул кто-то из польских партизан.

После небольшого совещания судьи объявили свой приговор от имени польского и советского народов: Орлика повесить, Гемдаля и Хатура расстрелять, а дело Бродоцкого передать на доследование.

Суд оправдал нескольких офицеров из полка Вацлава Страмички, и им объявили, что в качестве пленных они будут переправлены в Советский Союз. Начальника лагеря, эсэсовского капитана, приговорили к повешению.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

Молоденькая секретарша с напудренным носиком окинула глазом Надю с ног до головы, как бы давая оценку ее одежде, прическе, манере держаться.

«Видно, из образованных… Ну и что из того… Теперь даже некоторые профессора сторожами работают. Однако она хорошенькая…»

Этот вывод не очень ее обрадовал, и, наморщив свой лобик, она спросила тем официальным сухим тоном, которым могут разговаривать только личные секретарши:

— Вам к кому?

— К пану Ермаченко.

— Не к пану Ермаченко, а спадару *(Спадар — господин, обращение якобы «чисто белорусское», введенное буржуазными националистами в оккупированной фашистами Белоруссии. ) Ермаченко.

— Извините, именно к спадару.

— Они теперь не принимают. У них идет важное совещание.

— Что же, я подожду, время есть.

— Хотите — ждите… Только я должна сказать, что спадар Ермаченко не любят, когда в приемной сидят посторонние лица.

— Спасибо, что сказали. Я посижу в коридоре.

— Сидите, пожалуй, здесь,— милостиво разрешила секретарша, которую интересовало каждое новое лицо. Да и делать было нечего. Карандаши давно очинены, нужные бумаги подготовлены, немецкий журнал просмотрен. Скучно ведь зевать одной,— чего доброго, можно и челюсти свернуть.— Берите стул и садитесь. Если откровенно говорить, спадар Ермаченко не очень любят, когда в приемной отираются мужчины, да еще всякие простые… А вы по какому делу к спадару Ермаченко?

— Ищу работы…

— О, это сейчас трудное дело. А вы какую специальность имеете?

— Была и учительницей и медицинским работником. Могу работать и в конторе.

— В конторе? Это почти невозможно. Нужны особые заслуги, чтобы получить хорошее место.

— Что ж, может, я имею заслуги…

— Тогда конечно…— и секретарша с удвоенным интересом глянула на девушку.—А скажите, пожалуйста, где вы работали до последнего времени?