Незабываемые дни

— Разве я виноват, что меня чуть не силком притащили в эту армию? Наконец, я не воюю на фронте, я несу только караульную службу.

— Караулить от нас? От наших людей?

— Знаете, Лена, ради вас я готов пойти на все, что бы вы не приказали мне. Я понимаю вас. Вам ненавистен этот мундир… И чтобы убедиться в моих самых наилучших чувствах к вам, я и прошу: прикажите мне что хотите, и я, не задумываясь, сделаю все для вас и ради вас.

— Но не повредило бы прежде поинтересоваться и тем, чем живу я, какие у меня мысли, что связывает меня с народом.

— И об этом я думал, Лена, много думал. Мне, конечно, не приходилось раньше знакомиться с советской молодежью. Я ее знал только по книгам. И нужно сказать, я завидовал вашим юношам и девушкам,— они жили и живут славной жизнью. Искренне признаюсь вам, что за десять месяцев, которые я нахожусь на вашей земле, я убедился, что ваши люди, за незначительным исключением, являются настоящими героями. Это говорю вам я, Драгош Чепичка, чех, который, к слову говоря, тоже любит и уважает свой родной народ, как и вы…

— Это хорошие и правильные слова. Но все же вы меня не знаете как следует и, ухаживая за мной, увлекаясь, видите во мне прежде всего легкомысленную девушку, которой можно вскружить голову комплиментами и красивыми словами.

— Как грустно мне, Лена, выслушивать подобные речи. Конечно, трудно верить человеку на слово, особенно в наше время. Но я надеюсь, скоро вы убедитесь, что собеседник ваш куда лучше, чем вы представляете.

Они оба задумались каждый о своем. Драгошу казалось, что он действительно заглянул в душу русского человека, о которой так много писалось когда-то в европейской литературе как о загадочной душе, полной трагических противоречий. И вот он, Драгош, близко познакомился с русской девушкой. Что же в ней особенного, загадочного? Девушка как девушка. По всему видно, что горе народа завладело всей ее душой, и потому так настойчиво отклоняет она всякий разговор, который не имеет непосредственного отношения к серьезному делу.

Довольно часто встречаясь с девушкой, Драгош искренне полюбил ее и очень страдал, что она прямо-таки закрывает ему рот, когда он начинает говорить о своих чувствах. Он глубоко переживал свою вынужденную принадлежность к гитлеровской армии и не видел выхода из положения, в которое попал в результате мобилизации. Конечно, он слыхал о случаях дезертирства. Дезертировали даже немецкие солдаты, имелись случаи дезертирства отдельных офицеров.

Мысль о дезертирстве возникала у Драгоша не однажды. Единственное, что удерживало его, это воспоминание о старенькой матери. Что будет с ней, если он бросит эту проклятую, ненавистную службу?

Все стало еще сложнее, когда Драгош влюбился в Лену, влюбился так, что, как праздника, ждал короткой встречи с ней.

Вот она сидит рядом, молчаливая, неподвижная, всматривается в просвет между деревьями, в плывущие по небу белые кудлатые облака. Потом смотрит на песок дорожки, вычерчивая на нем носком ботинка какие-то геометрические фигуры. Вот окинула взглядом всю дорожку, до того места, где стоит газетный киоск. И Драгош замечает, как оживляется ее лицо. Она смотрит на витрину для объявлений, стоящую рядом с газетным киоском. Возле витрины густо останавливаются люди,— видно, там есть что-то интересное.

— Идем, Драгош! — вдруг говорит девушка.—Там новые объявления.

Несколько человек, из числа остановившихся возле витрины, заметив офицера, — молчаливо расступаются и быстренько направляются своей дорогой. Другие смотрят на девушку, и от их взглядов колючий холодок трогает сердце.

На желтой бумаге объявления четко выделялась каждая буква. Гитлеровская служба порядка сообщала, что наконец обнаружено место, где тайно печаталась большевистская газета «Звязда», арестована целая шайка подпольных бандитов, нарушавших спокойную жизнь города, некоторые преступники уже понесли заслуженное наказание.

Солнце грело по-прежнему, но Лене сделалось так холодно, что она зябко пожала плечами и начала нервно кутаться в плащик.

Драгош понимал ее и, когда они отошли от витрины, взволнованно проговорил:

— Чему же здесь удивляться, Лена? Обычная фашистская мерзость.

Лена молчала. Она еще ничего не знала о том, что произошло, но скорбь о людях, видимо попавших в лапы гестапо, была действительно так велика, что девушка чуть было не расплакалась. Едва придя в себя, она начала припоминать все, что было на работе в субботу. Кажется, ничего необычного, на бумажном складе, да и в экспедиции не случилось. Единственное, на что обратила она внимание,— это отсутствие шофера Феди. Вместо него привозил бумагу и развозил газеты совсем незнакомый Лене человек, пожилой, с коротко подстриженными прокуренными усами, с широким рябоватым лицом, с бегающими желтоватыми глазками. Он был чрезвычайно приветлив. Увидя впервые Лену, приподнял шапочку, поздоровался:

— Мое вам почтеньице, паненка!

— Добрый день! — сухо ответила девушка.

— Как ваше здоровьице?

Девушка недоуменно пожала плечами:

— Как видите…

— А вам привет от Феди.

— От какого Феди?

— От шофера.