Незабываемые дни

— Наконец добрались и до него!

— Хвала тебе, господи!

— Хвала наивышнейшей справедливости.

К Наде, стоявшей у окна, подошел все тот же офицер:

— Вы слышали новость, фрейлейн?

— Что, что? — переспросила она. Первые слова сообщения будто ножом полоснули по ее сердцу. Ей казалось, что она летит в пропасть. Кружилась голова. Девушка едва не сорвала портьеру, за которую вынуждена была схватиться рукой, чтобы не упасть. Стараясь быстрей прийти в себя, она припала лицом к холодному, запотевшему стеклу окна.

Офицер повторил вопрос.

— О, да, да,— наконец ответила она.– Это так ужасно, ужасно…

— Что ужасно, фрейлейн?

— Я говорю о злодействах… Боже мой, какие ужасные злодейства!

— Конечно, фрейлейн. Он натворил столько зла, что если бы имел тысячу жизней, и то не мог бы расплатиться ими за все свои преступления против нашего великого дела. Однако что с вами, фрейлейн? У вас такое бледное лицо…

— Понимаете, я не переношу этого, этого…— трудно подбирала она слова.— Я не могу переносить табачного дыма.

В зале действительно было накурено так, что воздух приобрел сизовато-голубой цвет.

— Чем же мне помочь вам, фрейлейн?

— Откройте, пожалуйста, форточку.

В зале по-прежнему стоял шум. Кто-то торжественно пригласил к столу:

— За такие победы не грех выпить шампанского! Громко стреляли пробки, зазвенело стекло бокалов.

И вдруг взволнованный гул людских голосов потонул в грохоте взрыва, который потряс стены и заставил зазвенеть запотевшие стекла окон.

На минуту все смолкло, замерло. Рассыпалось по полу стекло бокала, выпавшего из руки перепуганного хозяина. Взвизгнули женщины и бросились в глубь апартаментов. Отблески пожара забегали по стеклам.;

— Боже святой, что творится в нашем городе?

— Что же вы стоите, мужчины? Где ваше оружие?

— Спокойно, спокойно, господа! Я сейчас выясню, в чем дело.

Козловский бросился к телефону.

— Ну что там, что там? — посыпались со всех сторон вопросы, когда он положил трубку.

— Спокойно, господа, спокойно, не волнуйтесь! Только что произошла очередная диверсия, которая связана, видимо, с теми событиями, о которых говорилось в официальном сообщении.

— При чем здесь сообщение?

— А при том, что на месте диверсии найдена записка с короткой подписью: «Заслоновцы».

— Боже мой, откуда они могли взяться в нашем городе?

— Поверьте, господа, что это уже находится вне моей компетенции. Взорвана столовая эсэсовцев. Погибло двадцать офицеров…

Долго метались по залу не на шутку перепуганные «спадары» и их жены. От приподнято-праздничного настроения не осталось и следа. В зале уменьшили свет, чтобы он не очень бросался в глаза с улицы.

Вместе со всеми ушла Надя. Проводить ее навязался офицер связи. Она не отказалась — в такое время, когда по городу шныряют разъяренные гестаповцы, иметь надежного провожатого не помешает.

— Как вам, фрейлейн, нравится сегодняшний вечер? — начал стандартный разговор офицер.

— Я чувствовала себя так плохо, так болела голова, что не заметила, как прошло время.

— Сочувствую вам от всего сердца, фрейлейн! Вечер мог быть удачным, если бы не эти неожиданные эксцессы…

Офицер галантно распрощался возле ее квартиры, выразив надежду встретиться в недалеком будущем.

Забравшись в свою неуютную и темную комнатку, Надя горько расплакалась.

Черные, тревожные мысли охватили ее. Ей казалось, что сегодня она присутствовала на похоронах всего того, чем жила, что заставляло ее работать, идти на рискованные дела. Будто сразу погасли, померкли светлые надежды, которые всегда поддерживали ее в самые трудные минуты, наполняли все ее существо ощущением полноты, жизни. Вдруг все оборвалось, полетело в какую-то проклятую бездну. А на сердце стужа, осенняя слякоть, неодолимая, тяжелая печаль. Где найти силы, чтобы перенести страшный удар, вернуть все, что так радовало, захватывало в жизни? Неужели угасли навсегда живые краски мира, неужели навсегда оцепенело сердце, которое так чутко откликалось на все — и на покрытую росой былинку, и на трепетный свет месяца, и на солнечную улыбку ребенка?

«О, славный, милый Василий Иванович! Зачем ты послал меня на такие муки? Зачем мне надо улыбаться, когда сердце обливается кровавыми слезами? Зачем я должна говорить пустые и фальшивые слова, когда нужно разговаривать пулей, гранатой? Зачем мне дышать одним воздухом с теми, кто пьет кровь моих близких и родных? Зачем мне пожимать руки, которые готовят веревки для моих братьев, ткут саваны для моих милых сестер? О, Василий Иванович, Василий Иванович! Ты сказал, что так нужно. Может быть, и нужно… Но как тяжело, как тяжело…»

А может быть, то, о чем говорили на приеме,— обычная фашистская похвальба? Боже мой, как хочет сердце, чтобы все это оказалось враньем.