Незабываемые дни

Сухая пулеметная очередь прошла близко. Слышно, как бьет пулемет, но все глуше, глуше. Что же это такое? Будто в сказочном хороводе, замелькали одна за другой человеческие фигуры, какие-то картины, события. «Клянусь…» — вспыхнуло в сознании слово из партизанской присяги. Заснеженные леса. Багровым заревом разгораются вершины деревьев. Взрывы, взрывы… В их отблеске летят под откос паровозы. Перекошенные от смертельного страха, бледные, синие лица врагов. Вот Кох смотрит на него выпученными глазами. Прими же, гад, пулю свою, кару свою, за кровь невинных людей, за лютую издевку, за надругательства. Лицо Коха расплывается и исчезает… Все тише и тише звучат пулеметы. Несказанный золотистый туман пал на землю, окутал ее. И вот уже улыбаются ему, машут милыми ручонками его славные голубки, маленькие его дочки. Подойдите же ближе, я приласкаю вас, пригорну к своему сердцу, загляну в ваши глаза, которые так много-много увидят в жизни, все увидят, чего ты уже не увидишь никогда… Ближе, ближе, мои ненаглядные голубки… Как хочется обнять вас, приласкать. Но как тяжело поднять руки. Они припали к родимой матери-земле в последнем и вечном объятии. И щека приникла к земле, будто хочет выслушать все ее жалобы и обиды. Холодно. Колючие снежинки шелестят, шелестят, заметая холодеющее лицо. И ничего уже не слышно. Все исчезло. Никнет золотистый туман.

Как прежде, бил пулемет и Ваня-пулеметчик приговаривал:

— Получите, получите, как надо быть, душегубы!

А когда кончились патроны, умолк пулемет и десятки черных фигур ошалело бросились к пулеметчику,—; послышался голос:

— Нет, этого вы никогда не дождетесь!

Пулеметчик не торопился. Спокойно нащупал рукой гранату, другую. Что же, обе сослужат последнюю службу, пусть только навалится на него ошалелая волчья стая. Припал, прижался грудью к земле, держа руку на холодном металле гранаты…

Утром, едва только начали светлеть окна, черные шинели выбрались из хат. Фашисты ходили по улицам, огородам, раскапывали снежные сугробы. Искали своих убитых. Местным жителям приказали не выходить из хат,— пусть они не видят их потери. Подбирали трупы, торопили, подгоняли солдат. Нагруженные сани старательно увязывали брезентом. Скорей, скорей отсюда…

Эсэсовцы и полицаи быстро покинули деревню. Великий страх овладел их сердцами, страх перед небольшой горсткой людей, которые стояли насмерть, которые не отступили ни на шаг и так жестоко, так сурово отплатили за свою смерть.

Скорей отсюда, дальше от этих страшных мест, от этих страшных, бесстрашных людей.

12

В тот день была оттепель.

Утром лег на землю густой туман. В трех-четырех шагах трудно разглядеть человека. Едва виднелась сквозь завесу тумана широкая братская могила, желтел песок. На шинелях, на деревенских постилках лежали покойники.

Часто сменялся почетный караул. И у людей, стоявших на часах, и у всех приходивших сюда и уходивших сплошным потоком были печальные, серые лица, на которых застыла, окаменела скорбь.

Большая группа деревенских женщин толпилась неподалеку. Некоторые из них тихо разговаривали, некоторые плакали навзрыд, не стыдясь своих слез.

Скоро туман начал рассеиваться. Из-за низких тучек пробилось солнце, и сразу все посветлело, стало мягче, ласковей.

— Боже мой, сколько людей, сколько людей! — сказала одна женщина.

Дорога, ближайшее поле и деревенская улица были заполнены народом. Сюда пришли отряды, свободные в этот день от боевых операций, чтобы отдать последние почести своему командиру и партизанам, погибшим вместе с ним.

Один за другим выходили ораторы и, волнуясь, проглатывая отдельные слова, говорили о погибших. Народ слушал молча, внимательно, на лицах суровое раздумье. Вот и последние фразы. Они будто всколыхнули людей, наэлектризовали их, согнали с угрюмых лиц раздумье.

— Братья, товарищи! Не верьте никому, не верьте даже себе, что погиб наш командир. Будет всегда с нами, в памяти нашей, в наших делах, в наших сердцах любимый наш дядя Костя! Веди же и дальше нас на подвиги, наш дорогой командир! Будет вечно жить бессмертная слава Заслонова! Слава им, слава нашим милым и любимым!

Торжественно прогремел прощальный салют. Соединенный оркестр заиграл походный марш. Один за другим проходили отряды мимо пригорка, на котором желтел свежий песок могил, украшенных венками из еловых веток.

Кумач знамен плавно колыхался, ярко пламенея над рядами бойцов. Проходили отряды мимо могил и склонялись над могилами знамена — в знак уважения и прощания; горели лица партизан, и пальцы рук до боли сжимались на ложах винтовок и автоматов.

«Нет, этого не простим никогда, никогда…»

Торжественные и печальные звуки марша звали вперед и вперед.