Незабываемые дни

— Тут вы правы, Василий Иванович, но только наполовину. Всех изменений, конечно, не предугадаешь. Но главные мы можем всегда предвидеть. Приведу хотя бы такой пример. Сегодня мы уничтожаем все, что может так или иначе использовать враг в своих целях. Уничтожаем мосты, склады, электростанции, заводы, фабрики. Мы не останавливаемся перед тем, чтобы сжечь школу, если в ней разместилась полиция, или гестапо, или, скажем, какая-нибудь зондеркоманда.

И вот представьте себе — мы наконец погнали врага. Правильно ли мы будем делать, если по-прежнему будем жечь мосты, взрывать электростанции, уничтожать школы, фабричные здания? А не нужно ли нам будет подумать о том, чтобы, помогая армии бить гитлеровцев, спасти от них мост, который будет нужен нашей армии? И вместо того чтобы взрывать электростанцию, или завод, или фабрику, не лучше ли будет в тех условиях просто вывести их временно из строя? Ведь у нас столько разрушено, уничтожено, что страшно подумать, Василий Иванович, как же мы жить будем, как мы поможем народу сразу твердо стать на ноги? Нужно учесть, Василий Иванович, и такое обстоятельство: отступая, враг всю свою злобу за неудачи попытается выместить на нашем народе. Враг захочет оставить за собой мертвую пустыню. Кто же, как не мы, должен позаботиться о защите мирного населения? Мы должны обезвредить злодейские замыслы врага против наших городов и сел. Враг заминирует фабрику, а мы должны знать, где и как она заминирована. И если не сможем незаметно разминировать ее, то своевременно уничтожим минеров врага. Вы понимаете, как важно нам отстоять то, что еще уцелело у нас на Белоруссии? И скажем, отнять то, что награбил у нас враг. Захватив у врага, скажем, грузовик,— сними мотор и закопай его, если не можешь спрятать всю машину. Нам очень нужен будет и этот мотор, и все, что мы сможем спрятать или отбить у врага, ведь начинать мы будем послевоенную жизнь почти на голом месте.

— Вы, Пантелеймон Кондратьевич, рассказываете обо всем этом так, как говорили когда-то о плане генеральной реконструкции Минска,— пошутил Соколич.

— Ах, вот вы о чем…

Легкая улыбка промелькнула на его лице и исчезла, уступив место задумчивости.

— Знаете, Василий Иванович, большевики уважают право человека на мечту, без мечты нельзя жить. Мы тоже с вами всегда дружили с хорошей мечтой… Однако действительно заговорились мы с вами. Извините, Василий Иванович, я так разошелся, что не дал вам и слова сказать. Но ничего, еще встретимся в штабе или в ЦК, тогда уже будет ваша очередь: будете говорить, докладывать, а я внимательно слушать.

3

Чувство приятного волнения долго не покидало Соколича. Ему хотелось сразу взяться за какое-нибудь дело. Он решил навестить военный госпиталь, где лежали раненые партизаны.

В здании огромной больницы, превращенной теперь в военный госпиталь, его встретил подполковник-врач, начальник госпиталя, пожилой уже человек, оказавшийся хорошим знакомым Соколича по Минску. Это был один из известных в республике врачей. Он был так удивлен появлением Соколича, что от волнения не мог; промолвить ни слова и стоял какой-то миг с распростертыми руками, внимательно всматриваясь в посети* теля близорукими глазами. Наконец спохватился, бросился навстречу:

— Василий Иванович, вы ли это?

— Как видите, своей собственной персоной.

— Вот не ожидал встретить вас…— пожимал он сразу обе руки гостя, окидывая его внимательным взглядом.— Ну вот, прошу вас, садитесь же…

Хотя врач был в военной форме, правда не очень ладно облегавшей его худощавое тело, и на поясе висела кобура, во всей его фигуре оставалось столько мирного, прежнего, что казалось, он вот-вот спросит, со свойственной ему мягкой улыбкой: «На что жалуетесь, дорогой? А ну, дайте свой пульс…»

— Завидую вам, Василий Иванович! Счастливый вы человек…

— Чем же я счастливый?

— Как мне высказать все?.. Смотрю вот на вас и думаю: он совсем недавно слышал гомон наших боров, дышал ароматами нашей земли, глядел, в глаза нашим людям… Разве это не счастье?

— Не знал я, Сергей Михеевич, что вы не только врач и ученый, но еще и поэт.