Читаем Незабываемые дни полностью

— Мне кажется, Василий Иванович, каждый человек. когда вспоминает о родине, когда тоскует о ней: как бы ни огрубело его сердце, становится поэтом. Может, я неточно выразил свою мысль, но правда же, нет ничего более светлого, более красивого и действительно поэтического, чем думы о родине. И не только думы, Василий Иванович, но и горячее желание увидеть ее, помочь ей… Я говорю о нашем времени. Я не спрашиваю, как там живут люди. Суровый ответ на этот вопрос дает наш госпиталь: тяжело живут. Я не говорю уже о наших взрослых больных, раненых. Взгляните на детское отделение госпиталя. В нем дети из Белоруссии и из других мест, в большинстве привезенные самолетами через линию фронта. Это же не солдаты, понимаете, а дети, горькие дети. И у них пулевые ранения — винтовочные, автоматные, револьверные. Есть буквально изрешеченные, иссеченные гранатами. Есть обожженные, чудом уцелевшие на пожарищах. В какой же век мы живем, Василий Иванович? Я участвую в третьей войне: когда-то студентом-практикантом работал в госпитале во время японской войны. Был полковым врачом в империалистическую войну. Но клянусь вам, я никогда и нигде не видел подобного. Где предел дикости? Где предел нечеловеческим ужасам? Признаюсь вам, Василий Иванович, меня одолевает иногда такая мысль: взять этих детей и повезти их показать всему миру. Смотрите на них, люди, смотрите. Смотрите и пробуждайте совесть свою и всего человечества, если она уснула… Смотрите, чтобы не стали все вы и дети ваши жертвой ненасытного фашистского выродка. Смотрите и собирайте силы, чтоб навсегда развеять коричневый туман над землей.

Сергей Михеевич говорил быстро, взволнованно, кончики пальцев на его руке слегка вздрагивали, и он прижал ладонь к столу. Выцветшие, запавшие глаза светились болезненным блеском.

— Не могу, Василий Иванович, спокойно говорить… Если бы не годы мои, взял бы, кажется, винтовку да пошел к вам.

— Вы и здесь, Сергей Михеевич, делаете большое дело. Одной винтовкой вы столько не сделали бы.

— Вы меня не совсем поняли. Я дошел до такого состояния, когда мне хочется, понимаете, хочется убивать. Именно самому, своими руками убивать врага. По своей профессии мы, Василий Иванович, враги смерти. Существовал неписаный закон, врач должен помочь каждому, независимо от того, кто он. К ним, к фашистской саранче, никакие законы, кажется, неприменимы. Фашизм превратился нечто более страшное, чем любая чума и самая лютая холера. Гитлеровцы загубили моих коллег, известных врачей. Не загубили, а садистски замучили. Это были мои товарищи, с некоторыми я вместе учился, жил, работал, с ними состарился. Они лечили и вылечивали тысячи и тысячи людей.

Минуту оба молчали, будто стараясь успокоиться.

— Вы, видно, навестить кого-то хотите, Василий Иванович?

— Конечно, Сергей Михеевич, если человек приходит в ваше учреждение, то всегда имеет такое намерение. У вас много моих партизан, хотелось бы проведать их. Есть несколько командиров отрядов. И Вадим Рыгорович под вашей опекой.

— Есть, есть…

— Как со здоровьем у него? Сергей Михеевич нахмурился:

— Со здоровьем у него не совсем ладно. Пулей затронуто легкое. Ранение само по себе не очень опасное, но дает знать о себе пережитое, вдобавок — воспаление легких. Теперь идет на поправку. На ногу будет прихрамывать.

— Это не так страшно, лишь бы нога осталась. Вскоре они были в палате у Слышени. Сергей Михеевич оставил гостя и пошел по своим делам.

— Ну как живем-можем?

Слышеня принял, видно, гостя, одетого в госпитальный халат, за обычного врача, ответил привычно:

— Да все по-старому…

— А как это понимать «по-старому»?

Слышеня вдруг внимательно посмотрел на гостя, встрепенулся весь и, сдвинув с себя одеяло, приподнялся на постели, сел. Это, видно, стоило ему больших усилий, а может, слишком взволновала неожиданность, — на лбу у него проступили капельки пота.

— Не сон ли я вижу? Каким добрым ветром занесло вас сюда, Василий Иванович?

— Не ветром, дороженький, а воздухом… Ну вот и поцеловаться с тобой неудобно… Да ты ложись, а то, вижу я, мой визит только навредит тебе… Перво-наперво разреши мне передать тебе привет от всех друзей из обкома и штаба. И привет, и добрые пожелания. И даже поздравления…

— С чем это вы надумали поздравлять меня?

— Даже не догадываешься. О семье своей слыхал Что-нибудь?

— И не напоминайте, Василий Иванович… Слыхал в тюрьме, что жена в Минске. Но где она теперь и Жива ли — не знаю. Боюсь, как бы не случилось с ней чего плохого.

— Так вот, дорогой, бояться теперь нет никаких оснований. Семья твоя жива…

Вадим Рыгорович хотел что-то сказать, но только немо схватил ртом воздух.

— Где? — наконец спросил он.

— В Минске. Повторяю, чтоб ты наконец успокоился: жена твоя жива, здорова и находится в сравнительной безопасности.

— Василий Иванович, дайте я вас расцелую за такие вести!

— Что ты меня будешь целовать? Побереги лучше поцелуи для жены и детей.

— Постойте, постойте…— недоуменно проговорил Слышеня.— Не ошибка ли здесь?

— Нет никакой ошибки.

— Вы о детях говорите, а сами хорошо знаете, что никаких детей у меня нет.

Перейти на страницу:

Похожие книги