Незабываемые дни

Но не одни приятные переживания выпадали на долю Пилипчика. Бывали и крупные неприятности, о которых он не любил вспоминать. Однажды поставили его караулить огромное колхозное гумно, чудом уцелевшее за годы войны. Гумно было битком набито пленными гитлеровцами. Здесь же небольшая группа власовцев, самых последних предателей. Пленные немцы расположились около стен, занимаясь своими солдатскими делами: чинили сапоги, видавшие, как говорится, виды, латали драную одежду или просто отдыхали, готовясь в дальнюю дорогу. Власовцев они сторонились, не принимали в свою компанию. Те сидели отдельно, молчаливые, унылые, безразличные уже ко всему. Ежеминутно в гумно, с разрешения Пилипчика, заходили группы крестьян подивиться на пленных, посмотреть, как держатся эти люди, еще недавно считавшие себя полноправными хозяевами не только чужого добра, но и чужой жизни и столько бед и страданий принесшие с собой на захваченные земли.

Начиналась обычная беседа.

— Отвоевали, ироды? — спрашивали крестьяне.

Среди немцев находился кто-либо, понимавший по-русски. Отвечал, не сводя с крестьян испуганного взгляда:

— Война капут…

— И вам устроить бы капут, гады вы немытые! Пленные настороженно молчали. Иногда слышался несмелый голос:

— Я рабочий…

— Как же! Они теперь все рабочие! Когда хату мою жгли и последнего поросенка тащили со двора, никто не признавался, что он рабочий…

Действительно, когда партизаны и крестьяне ловили гитлеровцев, многие из них торопливо называли себя рабочими, даже коммунистами, справедливо считая, что это смягчит гнев людей и спасет от жестокой расправы. Этот прием так часто применялся, что крестьяне перестали верить «рабочим».

— Рабочий… Привыкли вот: давай млеко да яйца! Кончилась ваша масленица.

И вдруг кто-то из пленных добродушным, шутливо-трагическим тоном заявлял:

— Млеко капут, капут яйца!

— Видишь ты его, хоть немец, а понимает…— И крестьяне смотрели уже другими глазами на своих вчерашних врагов. Начинались расспросы о семьях, о детях. Исчезали, таяли нотки злости.

— Не скоро увидишься ты со своими киндерами. Плен не радость. Но ничего не попишешь, заслужил по праву. Еще благодари бога, что жив остался…

Лица крестьян сразу становились хмурыми, когда замечали примолкших власовцев.

— А это что за погань? — спрашивали грозные голоса.

Боялись власовцы глянуть людям в глаза. Не могли найти ни слова оправдания, не знали, как утишить гнев народа, заглушить жгучую ненависть к себе. Молчали, потупя глаза, втянув головы в плечи.

И кто-нибудь из немцев отвечал за них:

— Бандиты… Власовцы…

— Нет вам кары по заслугам, иуды! Люди плевались и уходили из гумна.

— Смотри, вояка, чтоб не утекли у тебя эти иуды.

— У меня не утекут. Разве на тот свет только.

— Хвалиться хвались, однако глаз не спускай с них.

— Об этом не беспокойтесь, дядьки. Все будет в порядке.

Но порядок был нарушен. Не прошло и полчаса, как сбежалось к гумну около сотни женщин.

— А ну, показывай, хлопец, где твои власовцы? — спрашивают, а сами тем временем вытаскивают хорошие дубинки из забора.

— Что вы, тетки? С палками я не пущу вас в гумно.

— Это ты не пустишь? — грозно наступала на него пожилая женщина.

— Я часовой. Я отвечаю за них. Бить не приказано пленных.

— А мы твоих пленных и трогать не будем. Очень они нам нужны. Ты власовцев нам подавай.

— Не пущу, тетки, ей-богу, не пущу. Стрелять буду, если попробуете войти.

— Ах ты, сопляк ты этакий! Он не пустит! Он будет власовцев оборонять! Да я твое ружье на твоих боках поломаю, ежели что. Ишь, заступник душегубам нашелся! — И под ее командой толпа женщин, оттолкнув в сторону Пилипчика с его автоматом, ворвалась в гумно. Бросился следом за ними Пилипчик, но где там… Его оттеснили, вытолкнули из гумна. Очень уж обидно было ему и за нарушение всех правил, и за «сопляка», так незаслуженно полученного. Побегал он, побегал возле ворот, чтобы хоть не убежал кто-нибудь из пленных. Если бы не был он на часах, возможно, встретив власовца, сам убил бы его и за грех не считал. Очень уж гневался на них народ. Ведь они, гады, целую деревню сожгли, не пожалели ни малых, ни старых. Да еще как издевались. Это одно. Но Пилипчик — часовой, поставлен здесь за порядком смотреть. Думал, думал Пилипчик и, совсем растерявшись, готовый заплакать, пальнул раза три из автомата. Для тревоги.

Сбежались люди, гадая, по какому случаю Пилипчик огонь открыл. Пленный теперь пошел такой, что ему не до побегов. Немец сам в плен просится, ища в нем спасения от всяких неожиданностей. Может, просто своевольничает хлопец, захотел ворон пострелять…

А из гумна уже выходили женщины, раскрасневшиеся, возбужденные, швыряли к забору колья, вытирали руки о фартуки и молча расходились. Лишь одна, которая верховодила всеми, бросила шутя Пилипчику:

— Ну чего шуму наделал, вояка? Думал, испугаешь? Эх ты… заступник власовский!

— Да я, тетенька, за них ответственность несу, я на часах поставлен.

— Ладно… поставлен…—уже более ласково сказала она.

В гумно вошли люди. Все власовцы оказались перебиты. Присмиревшие, притихшие сидели гитлеровцы. Слышались отдельные голоса.