Незабываемые дни

В свободное от работы время Игнат занимался в автомотокружке, мечтал приобрести мотоцикл. Как это замечательно: сесть на собственный мотоцикл и приехать на нем прямо домой, к отцу в колхоз. На мотоцикле можно объездить всю Белоруссию, увидеть многое из того, о чем говорилось на комсомольских собраниях. Шла третья пятилетка, менялось лицо республики. На глазах Игната расширялся завод, производивший самые сложные станки. Разрабатывались планы генеральной реконструкции города. Вместе со всеми, комсомольцами ходил Игнат копать искусственное озеро, и сколько энергии, молодого задора вкладывал он в работу.

И вот настали такие дни, что люди и думать забыли об озере, о гулянье, о летнем отдыхе. Война нарушила жизнь, спутала все планы.

С тех пор как фашисты задержали Игната, он не знал, что сталось с его сестрой Ксаней, с Надей, Васильком. Погибли они или добрались наконец к своим.

Игната и других задержанных сначала погнали на окопные работы, отвезли в лагерь под Минском и отсюда водили каждый день на дорожные работы. Дней через тридцать почти всех минчан отпустили из лагеря по домам.

Так очутился Игнат снова в Минске. Он сразу же пошел на квартиру к Гале, но на том месте, где стоял дом, застал только пепелище. Расспросить о ней не удалось. Общие знакомые не попадались на глаза. Решил пробираться в родную деревню, но ему отсоветовали, так как все дороги забиты гитлеровцами и они жестоко расправляются с каждым, кто без всякого повода — по их мнению — ходит по дорогам. Он поселился в комнатке, которую снимал в домике рабочего Ивана Маслодуды, работавшего в модельном цехе станкостроительного завода, где работал и Игнат. Человек уже немолодой, Маслодуда считался отличным мастером и свою профессию, как говорил он, не променял бы ни на какую другую.

В те дни Маслодуда слонялся по своему двору как сонная муха. Брался за одно, за другое, но руки не лежали к работе. Порой заходил к Ивану его сосед, Ля-вон Красачка, старый заводской кузнец, работавший на паровом молоте,— человек неповоротливый, медлительный, по характеру угрюмый и молчаливый. Они часами просиживали на скамейке под старым каштаном, говорили, советовались. Говорил больше Маслодуда. Его худощавое лицо, с коротко подстриженными рыжими усами, с золотым разливом веснушек, горело от возбуждения.

— Попомни мои слова! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не прогоним их к чертовой матери!

Лявон Красачка морщился, вынув изо рта свою неизменную трубку.

— Брось агитацию! Я, слава богу, не маленький, меня агитировать нечего! Кто это прогонит?

— Мы!

— Кто «мы»? Ты со своим фуганком? У меня же и такого инструмента нет.

— Не мы, так сыны наши… Прогонят эту саранчу!

— Сыны?

— Сыны…

— Подкачали наши сыны, подвели нас с тобой! И вздохнув:

— Не ожидал я этого. Прямо тебе скажу, пошло измельчание нашего племени, не иначе… Не сыны, а…

И такое говорил, что Иван уши затыкал…

— И что ты мелешь, как у тебя язык поворачивается?

— Поворачивается! Все выхвалялись: мы все можем! Мы никого не боимся! Мы его враз сокрушим, если что! Вот тебе и сокрушили! За Смоленском, говорят, очутились уже… Вояки… С такими можно все государство отдать… Довоевались!

— Это ты, сосед, уже лишнее. Ну пусть себе за Смоленском… Но вот увидишь, вспомнишь мои слова, погоним мы немца, аж пыль из него полетит!

— Ежели твоим языком гнать, то, может, и справимся.

Со стороны могло показаться, что Красачка и Маслодуда только спорят да ссорятся. Но это было не так. Старые приятели и ссорились главным образом потому, что нужно было отвести душу,— такая беда навалилась нежданно. Завод не работал. Вдоль всего квартала, где стояли его корпуса, хрустело под ногами битое стекло, валялись обломки оконных рам. Лязгали куски жести на развороченной крыше, выпирали покореженные балки перекрытий. Не дымила труба, онемел гудок, к которому так привыкли оба приятеля за долгие годы своей работы.

Маслодуда и Красачка — сваты. Дочка Маслодуды замужем за старшим сыном Красачки, железнодорожным инженером, работавшим в диспетчерском отделе дороги. Единственный сын Маслодуды и два сына Красачки служили в Красной Армии. Дочь Красачки — Лена — в будущем году собиралась окончить десятилетку. Неугомонная, подвижная, как живое серебро, она, казалось, наполняла собой небольшой домик и всю усадьбу Лявона Красачки. С утра до вечера слышался ее звонкий голос то во дворе, то в небольшом садике. Лена любила и умела петь. Нередко к ней приходили знакомые девчата, наведывались хлопцы с завода, и в маленьком домике становилось тесно от песен и игр.