Незабываемые дни

«С этой девушкой стоит иметь связь. Она из хорошей семьи… Но советую тебе, конечно: делай все оченъ осторожно, ведь она в самом логове зверя. Давай ей кое-какие поручения, да посоветуй остерегаться Коха, он куда более хитрый и опасный человек, чем комендант».

А Вера все просила:

— Я готова пойти куда глаза глядят. А куда пойдешь, если я никого не знаю ни в городе, ни в районе. И что мне с мамой делать? Я не могу ее бросить. Прошу тебя, очень прошу: выведи ты нас из города куда-нибудь в глухую деревню. К партизанам. Я готова все делать, что прикажут, лишь бы не оставаться здесь! Надечка, дорогая, сделай так, чтоб не мучиться больше.

Надя слушала, присматривалась к Вере, такой, казалось, маленькой, беспомощной. И в голосе ее было что-то детское. Она прижималась к Наде и, заглядывая ей в глаза, все просила:

— Родненькая моя, не оставляй меня немцам на издевательство!

Надя осторожно отстранила ее.

— Зашла я к тебе, потому что считаю тебя советским человеком. Ты в партизаны хочешь? Это хорошо. Успеешь и в партизаны попасть. Помогу, обещаю это. Но партизан не обязательно тот, кто ходит по лесу, по деревням, числится в отряде. Можно быть партизаном и тут.

— Как это тут? В городе? — с искренним удивлением спросила Вера.

— Да, в городе. Даже в комендатуре.

— Ну что ты говоришь, Надя? Ты просто смеешься надо мной, издеваешься над моим горем.

— Видишь, Вера,— и лицо девушки стало суровым, серьезным,— не такое время, чтобы шуточки шутить. И чтоб ты не сомневалась и не удивлялась, я тебе скажу все искренне и просто. Мы хотим, чтобы ты помогала нам. Понимаешь? Не просто помогала, а помогала, работая в немецкой комендатуре.

— Надечка, родненькая, да я всегда готова! Если бы мне что-нибудь в руки, я уничтожила бы их всех. Хочешь, я сожгу комендатуру хоть завтра.

— Нет, этого как раз пока что и не нужно. И убивать тебе тоже никого не нужно. Нам другая нужна помощь. Мы должны знать обо всем. Нам нужны пропуска, нужно знать об их планах. Многое нужно. Иногда я буду встречаться с тобой. Скажи откровенно, от всего сердца: можешь ты взяться за это дело?

Вера поднялась с кровати, на которой они сидели. Повернулась к Наде, взяла ее руки, крепко пожала.

— Согласна, Надя! Сделаю все, что прикажешь… что прикажете…— поправилась она.

— Ну вот и хорошо, что договорились.

— Я только хочу спросить об одном. Волнует меня это, беспокоит. Могу ли я матери сказать что-нибудь, ведь она так ненавидит мою работу.

— Видишь, Вера, мать твоя — советский человек. Она должна знать, что ты остаешься тем же человеком, каким была и до войны. Но говорить ей обо всем не нужно. Скажи только, что ты помогаешь партизанам… Ей легче будет жить. Иначе она через свою ненависть к немцам может нажить себе неприятность. И ты, понятно. И не только себе…

Уже смеркалось, и Надя стала прощаться, когда в дверь сильно постучали. Вера бросилась к порогу, спросила, кто там.

— Это Любка, ты знаешь ее! — шепотом ответила Вера на молчаливый вопрос Нади.

— С нею я не хотела бы встречаться у тебя на квартире. Лучше пережду в другой комнате.

Вера впустила Надю в боковую комнатку, сама открыла дверь. В хату как вихрь ворвалась девушка.

.— И что за моду взяла запираться, — затараторила она.— Никто тебя не украдет. Ну, зажигай свет. А я думаю, дай забегу. Перед кем же мне похвалиться своими новостями, как не перед тобой?

При тусклом свете лампы Любка вертелась как одержимая перед зеркалом. Наконец, напевая какую-то песенку, вдруг закружилась по комнатке в быстром вальсе. И так же внезапно спохватилась и с самым серьезным видом спросила:

— Ну, как по-твоему? Про платье я спрашиваю. Он сказал, что оно из самого Парижа. Понимаешь, Па-а-ри-жа! Так и сказал.

— Кто сказал?

— Ах, она и не знает. Ну кто может быть, если не Кох? Самый настоящий Кох! Для кого он, может быть, и страшный. Он всеми жандармами командует, в самом гестапо работает. А для меня он только Кох… Ах, Кох, мой Кох, мой любимый мальчик!

И уже совсем доверительно:

— Он так меня любит, так любит! Ну просто на руках носит.

— А ты его?

— Я? И что у тебя за вопрос? Конечно, тоже люблю… Он такой услужливый человек! И… красивый… И, знаешь, с такими деликатными заграничными манерами. В духах, одеколоне разбирается, как никто другой. Он мне говорит, что скоро ему за службу имение дадут, уже присмотрел один бывший совхоз. Говорит, что и меня туда возьмет. Будем там гулянки устраивать, вечеринки. На машине будем ездить. Я тебя приглашу тогда к нам.

— Как это «к нам»? У него же, я слыхала, жена есть, дети.

— Ну и что из того! Он мне сказал, что она старше его и такая некрасивая и противная, что он ее не любит.

— Любит не любит, но она жена его.

— А какое мне дело до этого? Он говорит, что развод возьмет. Он обещал мне из Парижа чулки выписать, ведь эти, — тут Любка брезгливо провела пальцами по чулку,— эти немецкой работы. Сам Кох сказал, что французские куда красивее и прочнее.

— Возможно…— согласилась Вера и спросила девушку о матери.