Нигде посередине

Через десять дней, отведённых на акклиматизацию, мы всем отрядом выдвинулись наконец в горы на первый «снежный» выход. Тропа вилась по постепенно поднимающейся долине, шеренга растянулась. Я шёл последним, как мне и полагалось, погружённый в какие-то свои мысли и фантазии. Шли уже часа три, солнце начинало садиться. Внезапно я выпал из своего состояния отсутствия всякого присутствия и осознал, что я уже иду не последним. На отдалении от меня, позади, шагала барышня, и было видно, что шагать ей тяжело. Я подождал, пока она приблизится, и спросил – эй, как дела. Дела были паршивые, идти ей уже никуда не хотелось, хотелось только сесть, и чтобы её все оставили в покое. Она была сильно старше меня, в мелких кудряшках, звали её Наташа, она была худа и не показалась мне особо привлекательной. Замыкающий инструктор, по-видимому, уже устал её подгонять и тоже шёл на некоторой дистанции. Бросить утомлённого и павшего духом товарища мне совесть не позволила, к тому же, если честно, я был рад, что нашёлся кто-то ещё более уставший, чем я сам, и я могу взять над ним, в смысле, над ней, шефство. В подростковом кодексе чести альпиниста видное место занимал пункт, гласивший «на вершине – или все, или никто», и, когда она села и сказала, что дальше не пойдёт, я в голос объявил эту максиму, чем очень повеселил инструктора, который сказал, что нас обоих он не понесёт и что мы щас оба отправимся кубарем вниз в лагерь и оттуда прямиком по домам к мамкам. Остаток дороги мы прошли вместе, и я как мог поддерживал её боевой дух рассказами про великих путешественников, покорителей и открывателей, про то, как им было трудно, но они все трудности преодолели, взошли, дошли, доплыли и вернулись домой с победой. Замыкающий иногда вставлял только «и вернулись домой к обеду», намекая на то, что такими темпами мы к ужину не успеем дойти до места. Впрочем, керосин всё равно был у меня, и за ужин я особо не беспокоился. Наташа повеселела и вполне поддерживала связную беседу, рассказывала про себя, сетовала на свою плохую физподготовку, говорила, что не надо было ей сюда ехать, и расстраивалась, что из-за неё приходится задерживаться другим. Я её утешал как мог, и пока мы за этими разговорами дошли до лагеря, мы стали практически друзьями.

Уже почти стемнело. Лагерь был разбит на морене у самого языка ледника; из-подо льда выбегал шумный белёсый ручей. Все палатки были уже поставлены, разобраны и заселены, и нам показали на оставшуюся пустой двушку-геодезичку, поставленную в ложбинке чуть на отшибе. Туда мы и заселились, не смущаясь условностями.

А примерно через час началась настоящая горная романтика.

Когда стемнело окончательно, пошёл дождь, сначала несильный, но скоро загрохотавший по брезенту настоящим ливнем. На крыше палатки стали появляться первые капли; вскоре обнаружилась и протечка по нижнему шву. Выбравшись наружу, мы увидели, что в ложбинке скапливается вода и течёт вокруг палатки весёлым пузырящимся ручейком. Ничего хорошего это не предвещало даже для таких лохов, как мы, но мы всё высматривали в небе одинокие звёздочки и успокаивали друг друга, говоря, что дождь просто обязан скоро кончиться. Делалось холодно, температура была около нуля. Ещё с час мы побродили по лагерю, время было ещё не позднее, и то там, то здесь в больших палатках собирались компании; там можно было погреться, если было место куда сесть. К полуночи лагерь уснул, и нам пришлось вернуться в наше мокрое логово, к уже насквозь промокшим спальникам. Ещё пару часов мы сидели, прижавшись спинами друг к другу и укрывшись от капель штормовками, и о чём-то болтали, чтобы скоротать время. О чём шёл разговор, сейчас уже не помню, врать не буду. Возможно, я рассказывал ей о биоклассе и морских китах, больше мне особенно рассказать было не о чем, а всех исследователей мы уже обсудили. Делалось всё холоднее, изо рта шёл пар, губы шевелились плохо, и постепенно разговор затих. Посидели какое-то время молча, я, кажется, даже задремал, несмотря на колотившую дрожь. В какой-то момент я сквозь дрёму почувствовал, что её спина дрожит, и не так, как раньше, – от холода, а как-то по-новому. Прислушавшись, за шумом воды я услышал тихое подвывание. Наташа плакала и что-то говорила сквозь плач. Я прислушался.

– Ой дура я… Ой дура… – монотонно повторяла она, уткнув лицо в поджатые колени.

– Ты чё? Чё случилось? Ты замёрзла? Хочешь свитер?

Наташа оторвала лицо от коленей, посмотрела на меня почти что с ненавистью и стала произносить короткие фразы, трясясь, давясь и бросая их, как плевки.

– Завтра же. Завтра же. Домой. Я слабачка. Я дура, слабачка. Мне здесь не место. Дома тепло. Я здесь не могу… Уеду… Дура…