Ночью вся кровь черная

Я вырос высоким и сильным, а Мадемба остался маленьким и тщедушным. Каждый год в сухой сезон у меня перехватывало горло от желания снова увидеть Пенндо. Мне хотелось изгнать мать из головы, но я не знал, как это сделать иначе, чем изнуряя свое тело. Я работал на полях отца и Сире Диопа, отца Мадембы, я танцевал, я плавал, я боролся, Мадемба же все это время сидел и учился, учился, только учился. Видит Бог, Мадемба изучил Святую Книгу, как никто другой в Гандиоле. Он в двенадцать лет рассказывал Коран наизусть, в то время как я только к пятнадцати научился кое-как бубнить свои молитвы. Став ученее нашего марабута, Мадемба пожелал ходить в школу к белым. Сире Диоп, который не хотел, чтобы его сын оставался крестьянином, как он сам, дал свое согласие при условии, что я буду ходить с ним. Несколько лет я провожал его до дверей школы, но внутрь зашел всего лишь раз. В голове у меня ничего не удерживалось. Я знаю, я понял, что это воспоминания о матери иссушили всю поверхность моего ума, и она стала твердой, как панцирь у черепахи. Я знаю, я понял, что под этим панцирем не осталось ничего, кроме пустоты ожидания. Видит Бог, там не осталось места для знаний. Поэтому я решил, что лучше буду работать в полях, танцевать и бороться, до предела испытывая свою силу, чтобы не думать больше о возвращении моей матери Пенндо Ба, которого никогда не будет. Только когда умер Мадемба, мой ум вдруг раскрылся, и я увидел, что пряталось там внутри. Можно подумать, что со смертью Мадембы крупный металлический шарик – зерно войны – упал с неба и расколол твердую оболочку моего ума надвое. Видит Бог, новая боль добавилась к старой. Обе посмотрели друг на друга, объяснились и добавили одна другой нового смысла.

Когда нам пошел двадцатый год, Мадемба захотел пойти на войну. Это в школе ему вбили в голову, что он должен спасти родину-мать – Францию. Мадемба хотел стать кем-то великим в Сен-Луи, французским гражданином: «Альфа, мир огромен, я хочу объехать его весь. Война – это шанс уехать из Гандиоля. Если Богу будет угодно, мы вернемся живыми и невредимыми. А когда мы станем французскими гражданами, то поселимся в Сен-Луи. Станем коммерсантами. Займемся оптовой торговлей и будем снабжать продовольственными товарами все магазины на севере Сенегала, включая Гандиоль! Потом разбогатеем, начнем искать и найдем твою мать и выкупим ее у мавританских всадников, которые ее похитили». В его мечтах я был с ним. Видит Бог, я должен был быть с ним. И потом, я подумал, что, если я тоже стану кем-нибудь великим, сенегальским стрелком до конца жизни, очень может быть, что я стану иногда наведываться со своим отрядом к каким-нибудь северным мавританским племенам, и в левой руке у меня будет положенная по уставу винтовка, а в правой – дикарский тесак.

В первый раз вербовщики сказали Мадембе «нет». Мадемба был слишком тщедушным, легкий такой, тонкий – точь-в-точь как венценосный журавль. Он был не приспособлен к войне. Но, видит Бог, Мадемба был упрямым. Мадемба попросил меня, чтобы я помог ему стать выносливее, научил его легче справляться с физическими нагрузками. Это он-то, который до сих пор мог справляться только с нагрузками умственными. Целых два месяца я наращивал Мадембе физическую силу. Я заставлял его бегать по тяжелому песку под палящим солнцем в середине дня, переплывать реку, часами колотить мотыгой землю в полях его отца. Видит Бог, я заставлял его съедать огромное количество вареного сорго с простоквашей и арахисовой пастой, как делают настоящие борцы, чтобы набрать вес.

Во второй раз вербовщики сказали «да». Они его не узнали. Из венценосного журавля он превратился в довольно упитанную куропатку. Я нарисовал доктору Франсуа улыбку, появившуюся на лице Мадембы Диопа, когда я объяснил ему, что, если он решит стать борцом, у него уже есть боевое прозвище: Голубиная грудь! Я нарисовал с помощью света и тени глаза Мадембы, ставшие от смеха совсем узкими, когда я добавил, что его тотем его не узнает – настолько он поправился и оперился.

XVIII