Ночные крылья. Человек в лабиринте

Еще один шаг; и сразу же, поскольку Мюллер вроде как заметил это, еще. И вдруг Раулинс ощутил жар, не настоящий, а психический, словно оказался возле раскаленной печи, в которой кипели эмоции. Он вздрогнул от испуга. Пока что он не очень верил в реальность того дара, которым гидряне наделили Ричарда Мюллера. Унаследованный от отца прагматизм не позволял ему верить в это. Разве может быть реально то, чего невозможно воспроизвести в лаборатории? Если нельзя простроить график, это нереально. Если нельзя нарисовать поясняющую схему, это нереально. Как можно переделать человеческое существо так, чтобы оно начало транслировать свои эмоции? Никакой электрический контур не сможет выполнять такую функцию. И все же Раулинс ощутил воздействие Мюллера.

– Что ты делаешь на Лемносе, парень? – спросил Мюллер.

– Я археолог. – Ложь вышла неловкой. – Это моя первая полевая экспедиция. Мы пытаемся подробно исследовать этот лабиринт.

– Но так получилось, что лабиринт является чьим-то домом. Вы в него вторглись.

Раулинс смутился.

– Скажи ему, что вы не знали, что тут кто-то есть, – подсказал Бордман.

– Мы не знали, что здесь есть кто-то, – сказал Раулинс. – Мы не могли этого знать.

– И послали сюда этих чертовых роботов, так? Но поскольку вы обнаружили, что здесь кто-то есть… кто-то, кого вы чертовски хорошо знаете, и он не желает принимать никаких гостей…

– Я вас не понимаю, – перебил его Раулинс. – Мы решили, что вам удалось выжить после аварии звездолета. Мы хотели оказать вам помощь.

«Как легко я это делаю!» – сказал он себе.

Мюллер нахмурился:

– Ты не знаешь, почему я здесь?

– Боюсь, что нет.

– Да, ты можешь и не знать. Ты был тогда слишком молод. Но другие… едва увидев мое лицо, они должны были понять. Почему они ничего тебе не сказали? Ваш робот передал мое изображение. Вы узнали, кто здесь. И они тебе ничего не сказали?

– Я действительно не понимаю…

– Подойди ближе! – грозно приказал Мюллер.

Раулинс двинулся вперед, уже не считая шагов. Внезапно он оказался лицом к лицу с Мюллером, перед его внушительной фигурой, нахмуренным лбом, пристально уставившимися злыми глазами. Ощутил, как огромная ладонь взяла его за запястье. Ошеломленный прикосновением, он покачнулся, и его затопило отчаяние, казалось, столь огромное, что способно было поглотить целые вселенные. Он постарался удержать равновесие.

– А теперь убирайся отсюда! – рявкнул Мюллер. – Ну, быстро! Вон отсюда! Прочь!

Раулинс не двинулся с места.

Мюллер выругался и тяжелой походкой вбежал в невысокое здание со стеклянными стенами и матовыми окнами, напоминающими незрячие глаза. Дверь за ним закрылась так, что на стене даже следа не осталось. Раулинс глубоко вдохнул, стараясь вернуть себе самообладание. Лоб его пульсировал, словно что-то пыталось вырваться на свободу.

– Оставайся на месте, – сказал Бордман. – Пусть у него пройдет приступ ярости. Все идет, как мы задумали.

3

Мюллер притаился за дверью. Пот катился по его телу. Его бил озноб. Он обхватил себя руками так крепко, что заныли ребра.

Он вовсе не собирался общаться так с незваным гостем.

Короткий разговор; грубое требование оставить его в покое; затем, если тот не захочет уходить, шар-уничтожитель. Так Мюллер задумал. Но не решился. Он говорил слишком долго и слишком много услышал. Сын Стивена Раулинса? Группа археологов? На парнишку, казалось, излучаемое им почти не воздействовало, разве что с очень близкого расстояния. Может, со временем это теряет силу?

Он взял себя в руки и попытался проанализировать собственную враждебность: «Откуда во мне страх? Почему я так стремлюсь к одиночеству? Ведь нет же причин, по которым мне следовало бояться людей с Земли: это они, а не я, страдают от моего присутствия». Понятно, что они должны отшатнуться от него. Но не было никакой причины для него уходить вот так, разве что какая-то парализующая застенчивость, закостенелая после девяти лет изоляции непреклонность. Неужели он дошел до любви к одиночеству самому по себе? Отшельник ли он по натуре? Его изначальным посылом было бегство сюда из уважения к своим собратьям, поскольку он не желал причинять им боль. Но этот парень был доброжелательным и услужливым. Зачем же было сбегать? С чего так грубо реагировать?

Мюллер медленно поднялся и открыл дверь. Вышел из дома. Ночь наступила с зимней быстротой; небо стало черным, и луны ожесточенно пылали на нем. Парень все еще стоял на площади, явно растерянный. От золотистого блеска самой яркой луны, Клотто, его кудрявые волосы словно искрились внутренним пламенем. Лицо его было очень бледным, скулы резко очерчены. Голубые глаза поблескивали как у человека, внезапно получившего пощечину.

Мюллер подошел, не решив, какую избрать тактику. Он ощущал себя заржавевшей машиной, запущенной после многих лет бездействия.

– Нед, – начал он. – Послушай, Нед, я хочу извиниться. Ты должен понять, что я не привык к людям. Непривычный… к… людям.

– Все в порядке, господин Мюллер. Я понимаю, что вам пришлось нелегко.