Ночные крылья. Человек в лабиринте

Я не питал иллюзий относительно моей важности для Олмейн. Для нее я был просто частью дорожного снаряжения – кем-то, кто помогал ей в ритуалах, находил для нее жилье и всячески облегчал и скрашивал ей утомительный путь. Эта роль меня устраивала. Я знал, что она опасная женщина, подверженная странным прихотям и непредсказуемым фантазиям. Тесные отношения с ней были мне ни к чему.

Ей не хватало чистоты Пилигрима. Хотя она и прошла испытание звездным камнем, она не одержала победы – как то положено Пилигриму – над своей плотью. Иногда она на полночи или даже дольше тайком исчезала куда-то, и я представлял себе, как она лежит, без маски, в каком-нибудь переулке, задыхаясь в потных объятьях какого-нибудь Сервитора. Это было полностью ее личное дело. По возвращении я никогда не спрашивал ее об этих отлучках.

В наших комнатах она тоже не слишком заботилась о своей добродетели. Мы ни разу не делили с ней комнату – такие вещи строжайше запрещены в общежитиях Пилигримов, но обычно мы занимали соседние комнаты, и она вызывала меня к себе или сама приходила ко мне, когда ей это взбредало в голову. При этом она часто бывала раздета. Однажды ночью в Агюпте она достигла высот гротеска, когда я застал ее в одной только маске, и вся ее блестящая белая плоть опровергала назначение бронзовой решетки, скрывавшей ее лицо. Лишь однажды ей, похоже, подумалось, что когда-то я был достаточно молод, чтобы испытывать желание.

– Интересно, как ты будешь выглядеть после обновления в Джорслеме? – сказала она, окинув взглядом мое тощее, сморщенное тело. – Я пытаюсь представить тебя молодым, Томис. Ты доставишь мне удовольствие?

– Я доставлял удовольствие в свое время, – уклончиво сказал я.

Олмейн не любила зной и сухость Агюпта. Мы шли главным образом ночью, а дневную жару пережидали под крышей очередного странноприимного дома. Дороги были многолюдны в любое время суток. Поток Пилигримов в сторону Джорслема был особенно мощным. Мы с Олмейн размышляли о том, сколько времени нам придется ждать, прежде чем мы получим доступ к водам обновления.

– Ты когда-нибудь уже проходил обновление? – спросила она.

– Никогда.

– Я тоже. Говорят, там принимают не всех желающих.

– Обновление – это привилегия, а не право, – сказал я.

– Многим в нем отказывают.

– Насколько мне известно, – добавила Олмейн, – что не все, кто входит в священные воды, успешно обновляются.

– Я мало что знаю об этом.

– Некоторые, вместо того чтобы омолодиться, стареют. Некоторые слишком быстро молодеют и гибнут. Есть риски.

– Ты бы пошла на такой риск?

Она рассмеялась:

– Только дурак будет колебаться.

– Но ты пока не нуждаешься в обновлении, – заметил я.

– Насколько я помню, тебя отправили в Джорслем ради очищения твоей души, а не тела.

– В Джорслеме я позабочусь и о своей душе тоже.

– Но ты говоришь так, будто дом обновления – единственная святыня, которую ты намерена посетить.

– Она самая важная, – сказала Олмейн и, встав, сладострастно изогнула свое тело. – Да, я должна искупить мои грехи. Но неужели ты думаешь, что я иду в Джорслем только ради моего духа?

– Да, я так думал, – признался я.

– Ты! Ты стар и немощен! Вот кому нужно позаботиться о своем духе и плоти. Впрочем, я не против сбросить несколько лет. Совсем немного. Восемь, десять, всего лишь. Годы, которые я потратила на этого дурака Элегро. Мне не нужно полное обновление. Ты прав: я все еще в расцвете красоты. – Ее лицо омрачилось. – Но если город полон Пилигримов, возможно, меня вообще не впустят в дом обновления! Скажут, что я-де еще слишком молода – велят мне вернуться лет через сорок-пятьдесят. Скажи, Томис, они поступят так со мной?

– Трудно сказать.

Она задрожала.

– Тебя точно впустят. Ты уже ходячий труп – тебя наверняка обновят! Но я… Томис, я не позволю им выставить меня вон! Клянусь, я проникну внутрь, даже если ради этого мне придется не оставить от Джорслема камня на камне!

Я про себя задался вопросом, была ли ее душа в том состоянии, какое требуется от кандидата на обновление? Когда кто-то вступает в ряды Пилигримов, от него ждут смирения. Но у меня не было ни малейшего желания испытать на себе ярость Олмейн, и я промолчал. Возможно, несмотря на ее недостатки, ее все же допустят в дом обновления. У меня же имелись свои проблемы. Если Олмейн двигало исключительно тщеславие, то мои цели были иные. Я долго странствовал и совершил немало разных поступков, и не все они были образцами добродетели. Пожалуй, в священном городе мне в первую очередь требовалось очистить мою совесть, нежели сбросить с себя груз прожитых лет.

Или в этом мною тоже двигало тщеславие?

6

Через несколько дней к востоку от того места, когда мы с Олмейн шли по выжженной зноем местности, к нам бросились деревенские дети и в страхе и волнении затараторили, дергая нас за одежды.

– Пожалуйста, придите! – кричали. – Пилигримы, придите!

Олмейн посмотрела на них с недоуменным раздражением.

– Что они говорят, Томис? Я не могу понять их проклятый агюптский акцент!