Ночные крылья. Человек в лабиринте

Поскольку процесс необратим, мы с Олмейн не могли здесь ничем помочь, кроме как предложить утешение этим невежественным, напуганным людям. Я тотчас понял, что болезнь захватила эту деревню некоторое время назад. Тут были люди на всех ее стадиях, от первой сыпи до окончательной кристаллизации. Они все лежали в хижине в зависимости от стадии заражения. Слева от меня был мрачный ряд новых жертв, пребывающих в полном сознании – глядя на ужасы, которые ожидали их, они остервенело чесали зудящие руки. Вдоль задней стены стояли пять коек, на которых лежали больные в шелудивой и пророческой фазе. Справа от меня были жертвы в разной степени кристаллизации, а прямо напротив – венец всей этой жуткой картины – тот, кто доживал последние часы своей жизни. Его тело, сплошь покрытое ложными изумрудами, рубинами и опалами, играло и переливалось болезненной красотой. Он едва мог пошевелиться: – закованный в сияющий панцирь, он был погружен в некий экстатический сон, познав в конце своих дней большую страсть и больший восторг, чем за все свои суровые крестьянские годы.

Олмейн отпрянула от двери.

– Это ужасно, – прошептала она. – Я не войду туда!

– Мы должны. Это наш долг.

– Я никогда не хотела быть Пилигримом!

– Ты хотела искупления, – напомнил я ей. – Его нужно заработать.

– Мы заразимся!

– Воля может заразить нас где угодно, Олмейн. Болезнь всегда настигает случайных жертв. Здесь внутри мы подвергаем себя не большей опасности, чем в Перрисе.

– Тогда почему в этой деревне так много жертв?

– Эта деревня чем-то прогневала Волю.

– Как гладко ты мелешь всякую мистику, Томис, – с упреком сказала она. – Похоже, я ошиблась в тебе. Я думала, ты разумный человек. Этот твой фатализм коробит.

– Я видел, как пал мой мир, – возразил я. – Я видел, как пал принц Роума. Бедствия порождают такой взгляд на вещи. Пойдем, Олмейн.

Мы вошли, Олмейн – с явной неохотой. Теперь страх охватил и меня, но я не подал виду. Я был почти самодоволен в своем благочестии, споря с прекрасной женщиной-Летописцем, моей спутницей, но я не мог отрицать, что в эти мгновения в моих жилах бурлил страх.

Я мысленно приказал себе сохранять спокойствие. Искупления бывают разные, сказал я себе. Если эта болезнь станет источником моего, так тому и быть.

Возможно, когда мы вошли, Олмейн пришла к такому же решению, или же присущая ей склонность к драматизму вынудила ее сыграть ненавистную роль сестры милосердия. Она вместе со мной обошла больных. Склонив головы и держа в руках камни, мы прошли от матраса к матрасу. Мы произносили слова успокоения. Мы улыбались, когда новые больные просили у нас ободрения. Мы предлагали молитвы. Остановившись перед девушкой во второй фазе болезни, чьи глаза уже покрылись роговой тканью, Олмейн встала на колени и коснулась своим звездным камнем ее чешуйчатой щеки. Девушка бормотала какие-то пророчества, но мы, к сожалению, не поняли, на каком языке.

Наконец, мы подошли к больному в последней стадии, закованному в его великолепный сияющий саркофаг. Странным образом я почувствовал, что очистился от страха, как и Олмейн. Мы долго молча стояли перед этим гротескным зрелищем, а затем она прошептала:

– Как ужасно! Как чудесно! Как красиво!

Нас ждали еще три хижины вроде этой.

У дверей каждой толпились местные жители. Когда мы по очереди выходили из каждой хижины, здоровые окружали нас, цепляясь за полы наших одежд, яростно требуя, чтобы мы заступились за них перед Волей. В ответ мы говорили им такие слова, какие казались уместными и не слишком неискренними. Те, что лежали в хижинах, безучастно слушали нас, как будто уже поняли, что надежды для них нет. Те, что ждали снаружи, еще не затронутые болезнью, внимали каждому нашему слову. Староста деревни, вернее, исполняющий обязанности старосты – настоящий вождь кристаллизовался, – снова и снова благодарил нас, как будто мы сделали что-то реальное. По крайней мере, мы дали утешение, что невозможно было презирать.

Выйдя из последнего лазарета, мы увидели тощую фигуру, с расстояния наблюдавшую за нами, – Перерожденца Бернальта. Олмейн локтем толкнула меня в бок.

– Эта тварь следует за нами, Томис. Всю дорогу от Сухопутного моста!

– Он также идет в Джорслем.

– Да, но почему он остановился здесь? В этом ужасном месте?

– Тише, Олмейн. Будь вежлива с ним.

– С Перерожденцем?

Бернальт подошел к нам. Одет он был в мягкую белую робу, слегка смягчавшую его уродливую внешность. Печально кивнув в сторону деревни, он сказал:

– Какая страшная трагедия! Воля немилосердна к этому месту.

Он объяснил, что прибыл сюда несколько дней назад и встретил друга из своего родного Найруба. Я было решил, что он имел в виду еще одного Перерожденца, но нет, друг Бернальта был Хирургом, сказал он, который задержался здесь, чтобы по возможности облегчить страдания заболевших жителей деревни. Дружба между Перерожденцем и Хирургом показалась мне весьма странной, а Олмейн – возмутительной, и она не стеснялась выражать свою неприязнь к Бернальту.