Ночные разговоры

Я убрала посуду со стола, подошла к окну, поставить масленку на подоконник, взглянула на небо, нет ли солнца, не растает ли масло. Небо затянулось тонкой пеленой неподвижных туч, как жаль в такой день сидеть дома — за грибами бы поехать? Мишка подошел ко мне, тоже взглянул в окно:

— Поехали в Павловск; ты говорила, — хочешь посмотреть на места своего раннего детства. Мы отправились на вокзал. На перроне прошли вдоль электрички, выбрали вагон, в котором было мало народу, сели возле окна друг против друга.

За окном, медленно двигались грязные, темно-красного кирпича заводские здания. Мы молча ожидали зеленых полей, серых, деревенских домов и темного леса на горизонте. Проехали заводы и большие дома Купчина, Мишка вернулся к своей истории.

— Ты знаешь, Краснопольский конечно чувствовал: это дело со мной плохо для него кончится. Я часто думал: к чему он тогда рассказал мне длинную историю про профессора, она не имела никакого отношения к моему делу. Сейчас я думаю, он ничего другого не мог придумать, ему, видимо, хотелось меня приручить, заговорить, что ли? У него не было детей, он не привык разговаривать с людьми моего возраста. Я как сейчас помню: он то обращался ко мне как к ребенку, то говорил со мной, как со своим другом. Порой мне казалось — он говорил сам с собой, забывая о моем присутствии. Мне хотелось спросить у Мишки, что это за история, что произошло с этим Краснопольским? Появились первые деревенские домики, забывшись, мы начала смотреть в окно. Проезжая по этим местам, я искала бугорки, воронки от бомб и снарядов, заросшие травой и кустарником. Недалеко отсюда рядом с железной дорогой была деревня, в которой родился мой отец. Я помню, я маленькой девочкой приезжала сюда в гости к папиному брату, который погиб здесь от бомбежки. Он был болен, не смог встать с постели, уйти в бомбоубежище, его жену и дочь немцы угнали в Германию, о них с тех пор никто ничего не слышал. Мишка смотрел в окно, тоже о чем-то думал. Я попросила его рассказать все про Краснопольского.

— Я тебе, по-моему, как-то говорил, — моя тетка Эстер была первой женой Якова Моисеевича, — начал он, — потом года три-четыре он был женат на дочери своего бывшего профессора, вся эта длинная история об этом профессоре. Краснопольский рассказывал мне: он слушал в университете его лекции по истории европейского права, называл тогда его фамилию, я забыл ее, помню только, она мне показалась какой-то литературной, старинной, дворянской, что ли? Имя и отчество его я помню, звали его Лев Борисович. До революции он у них в университете считался одним из самых либеральных профессоров, его любили студенты. Близко свела их судьба после революции, точнее где-то в конце тридцатых. Яков Моисеевич разошелся с моей теткой Эстер и женился на его дочери. Жили они, даже для нас, ко всему привыкших, в довольно странных квартирных условиях. Во-первых, там жила бывшая служанка профессора и ее родственники, приехавшие откуда-то из деревни. Во-вторых, там жила бывшая профессорская жена с другим мужем и, в-третьих, Краснопольский: разойдясь с моей теткой, оставив ей жилплощадь, сам поселился у своей новой жены, дочери профессора. У отца с дочерью были две сугубо-смежные комнаты, молодоженам досталась проходная.

Профессора в двадцатые годы за какие-то грехи уволили из университета. Он поступил на работу в публичную библиотеку, оттуда, по непонятным причинам, сам уволился и вскоре после этого исчез из дома. Вера Львовна отыскала отца в Москве. Оказалось, ему, как и многим другим в те годы, начало мерещиться, будто его должны непременно арестовать. Он сбежал в Москву и прожил там всю зиму у своего бывшего студента, того самого весной арестовали. Профессор, непонятно на какие деньги, снял себе в пригороде комнатку и жил как дачник, пока Вера Львовна в конце концов не отыскала его. Все то время, пока профессор жил в Москве, он ходил в Ленинку и чем-то там занимался. Осенью Лев Борисович вернулся в Ленинград. Вера Львовна рассказала Краснопольскому: она дала обещание, никогда не вмешиваться в жизнь отца, какой бы странной она ей не казалась. Вскоре профессор лег в психиатрическую больницу на обследование, как он ей объяснил. Из больницы принес медицинскую справку, по которой получалось — он болен и состоит на психиатрическом учете. Вера Львовна рассказала мужу: вообще-то его уже давно многие считали не совсем здоровым, будто бы ее мачеха Валентина Аполлоновна, первой начала распространять про своего бывшего мужа такие слухи.

По приезде из Москвы профессор попросил дочь продать библиотеку, картины и старинные рукописи, которыми он в своей прежней жизни, необычайно дорожил. В то время это все ничего не стоило. Вера Львовна никак не могла придумать, кому бы это можно было предложить, чтобы успокоить отца, она куда-то запрятала все, сказав отцу — продала.