«Новый тоталитаризм» XXI века. Уйдёт ли мода на безопасность и запреты, вернётся ли мода на свободу и право?

«Появляющееся в конце истории государство либерально – поскольку признаёт и защищает, через систему законов, неотъемлемое право человека на свободу; и оно демократично – поскольку существует с согласия подданных»; «В общечеловеческом <…> государстве разрешены все противоречия и утолены все потребности. Нет борьбы, нет серьёзных конфликтов, поэтому нет нужды в генералах и государственных деятелях; а что осталось, так это главным образом экономическая деятельность»; «Мы могли бы резюмировать: общечеловеческое государство – это либеральная демократия в политической сфере, сочетающаяся с видео и стерео в свободной продаже – в сфере экономики»; «…политический либерализм идёт вслед за либерализмом экономическим – медленнее, чем многие надеялись, однако, по-видимому, неотвратимо. И здесь мы снова видим победу идеи общечеловеческого государства»[410].

Историко-детерминистские пассажи, своей прямолинейной инвариантностью напоминавшие историософию марксизма, только что потерпевшего цивилизационное фиаско, неожиданно венчала тревожно-меланхолическая «кода», возможно, призванная стилистически «уравновесить» предшествующие «слишком уверенные» предсказания:

«Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, – вместо всего этого – экономический расчёт, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощрённых запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории. Я ощущаю в самом себе и замечаю в окружающих ностальгию по тому времени, когда история существовала. <…> Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года, с её североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять ещё один, новый старт?»[411].

Последняя фраза, что очевидно, звучала не как реальное допущение иного вектора дальнейшего мирового развития, помимо постисторического, но как своего рода прощальная фигура вежливости в адрес безвозвратно ушедшего прошлого, напоминавшая сожаления зрелого и успешного мужа о романтизме его «мятежной юности», безвозвратно канувшем в Лету. И «куртуазные» финальные оговорки отнюдь не отменяли того главного, что стремился доказать Фукуяма всем своим текстом: а именно того, что под концом истории понимался именно «либеральный рай на земле», а отнюдь не то, что пророчил Михаил Салтыков-Щедрин в книге «История одного города», которая заканчивалась фразой, звучавшей почти так же, как заголовок статьи Фрэнсиса Фукуямы, только без вопросительно знака: «История прекратила течение своё»[412].

М. Е. Салтыков-Щедрин

Статья Фрэнсиса Фукуямы стала своего рода идеальным синопсисом Свободного мира и его исторических перспектив, какими они виделись на исходе XX столетия практически повсеместно, включая даже иные цивилизационные пространства, как, например, СССР (разве что за вычетом «чокнутых мессий», «мусульманских теократий» и разного рода «Албаний и Буркина-Фасо»).

Данная версия «большой либеральной веры» всецело удовлетворяла обеим ключевым психологическим потребностям «западного человека» (о том, почему именно эти экзистенциально-психологические потребности следует признать ключевыми, притом не только для западного человека, но для человека вообще, – подробнее будет сказано ниже).

Во-первых, предлагала ясную и оптимистическую картину будущего, притом, – как и положено идеологии, сложившейся в недрах христианизированного социума, – во всемирном масштабе. Во-вторых, гарантировала всем обитателям либерально-демократического пространства постистории бесспорную первосортность – в особенности, конечно, тем передовым сообществам, которые шли в авангарде постисторического процесса.

Фрэнсис Фукуяма

И вот, спустя десять с небольшим лет эта благостная картина глобальной либеральной утопии в одночасье рухнула. Причём вместо того, чтобы, с учётом случившихся вызовов, переформатироваться и «переиздаться» в новом переплёте, с исправлениями и дополнениями, стала последовательно вытесняться ново-тоталитарной утопией.

Что же это были за вызовы, которые не просто развенчали либерал-глобалистскую сказку о счастливом «конце истории», но не дали либерализму шанса найти обновлённые версии ответа на два ключевых вопроса: о надёжном будущем для всех и о бесспорной первосортности Запада как флагмана человечества?

III