o c24ec28d571a6d65

-Смотрите-ка, этот мальчишка, Мориц Оранский, бьет испанцев направо и налево, - Чиконья

протянул ноги к огню. «Двадцать четыре года, а его уже называют великим полководцем,

Вот, - дож наставительно поднял палец, - вот пример с умом потраченных денег. Вы же его

обеспечиваете, не так ли?

- Ну, - протянул Джон, - мы не можем запретить нашим дворянам сражаться на континенте,

как вы сами понимаете. Или помогать, - личными деньгами, разумеется, - повстанцам в

Нижних Землях. А Мориц, - Джон помолчал, и вдруг вспомнил высокого, рыжеволосого

парня, - Мориц – сын своего отца.

-Д а, штатгальтер был умным человеком, - вздохнул дож. «Правильно он сделал, что при

жизни старался сохранить мир с испанцами. Были и тогда, конечно, горячие головы – тот же

самый де ла Марк, где бы он сейчас не обретался. Но, если бы тогда Вильгельм Оранский

начал открыто воевать с испанцами, его бы разбили. А сейчас – сами видите, - дож

усмехнулся, - рано или поздно король Филипп прекратит цепляться за эти Нижние Земли.

Уже провожая его к двери, дож сказал: «Вы непременно должны со мной отобедать, по-

стариковски, без церемоний. Я велю потушить телячью печенку, а каракатицы сейчас такие,

что вы пальчики оближете. И я вам тогда заодно передам письма для ее Величества».

Дождавшись, пока Джон уйдет, Чиконья позвонил и сказал начальнику своей охраны,

застывшему в дверях: «Вы там присмотрите за его светлостью герцогом Экзетером. По-

дружески, разумеется. Я знаю, у него жена умирает, он из дома и не выходит сейчас почти.

Так, просто поглядывайте иногда в его сторону – ну, мало ли что».

Чиконья опустил тяжелые бархатные занавеси, и, бросив последний взгляд на темную воду

лагуны, поежился – ветер, сырой, резкий, холодный ветер проникал даже сюда, в жарко

натопленные покои главы Венецианской республики.

Вероника лежала, закрыв глаза, обнимая плечи прикорнувшего рядом сына. «Спит, - сказала

она одними губами. «Потом..., вернись ко мне».

- Пойдем, - Джон осторожно потянул сына с кровати. «Ложись, - велел разведчик, когда они

оказались в детской.

Маленький Джон привалился к стене и тихо, кусая губы, заплакал. «Она хотела...,- мальчик

помолчал. «В общем, она попросила меня этого не делать. Прости, папа».

- Ничего, - Джон погладил его по голове. «Ничего, сынок. Ложись, ты устал. Я сам».

Он вернулся в опочивальню, и нежно, аккуратно вымыв Веронику, поменял повязки и ловко

перестелил постель. «Дать опиума? – шепнул он. Жена покачала головой и попросила:

«Пусть уже…, священник. Время. Платье только…, то».

Он открыл сундук и на мгновение замер, держа в руках платье болотно-зеленого шелка.

Запахло лавандой.

«Девятнадцать лет прошло, - подумал Джон. «Да, тогда ведь тоже была осень. Октябрь. У

нее волосы, как сухая листва – играли, искрились на солнце. Я вернулся, а она стояла на

балконе и плакала. А потом вздохнула и сказала: «Не надо, синьор, делать этого из

жалости». Двадцать шесть ей было, а мне – год до пятидесяти. Господи, а потом, на вот этой

же кровати..., - он на мгновение прижал к губам нежный шелк, и стал одевать жену.

«Как похудела, - подумал Джон, зашнуровывая корсет. «А тогда ведь она даже платья не

успела снять. И мы лежали потом на ковре, у камина, пили вино прямо из бутылки и

смеялись».

Он погладил большой алмаз на золотой цепочке, что висел у нее на шее, - его старый

подарок, и сказал, целуя жену: «Я сейчас».

Выходя из опочивальни, причастивший Веронику священник тихо сказал: «Все готово, ваша

светлость. Плиту сняли. Как только..., - он помолчал, - то дайте знать, я пришлю людей с

носилками и саваном.

«Могильщиков», - подумал Джон, и вслух сказал: «Спасибо, святой отец».

Маленький Джон открыл дверь опочивальни и застыл – отец лежал, обнимая мать, устроив

голову у нее на плече, и его лицо – обычно жесткое, казавшееся молодым, было усталым и

потускневшим.

Мальчик тихонько подошел к огромной кровати, и, сев на пол, приложил к губам руку матери

– так и не отпустив ее, пока в комнату не стал заползать стылый, ноябрьский рассвет, пока

рука эта не стала холодна, как лед.

Плита была поднята у южной стены церкви Сан-Поло. Пронзительный, сухой, морозный

ветер бил по ногам. Тело Вероники, укутанное в саван, лежало на простых носилках.

Rеquiem ætеrnam dona eis Dоmine; et lux perpеtua luceat eis. Requiescant in pace. Amen, -

услышал Джон голос священника и, перекрестившись, отозвался: «Аминь».

-А почему так? – шепотом спросил сын, глядя на то, как могильщики ставят плиту на место.

- Так принято, - устало ответил Джон. «Да и мама так хотела, ее в этой церкви крестили, вся

родня ее вокруг тут лежит. В Венеции редко кого хоронят иначе – только дожей».

- А как приходить на могилу тогда? – застывшими губами спросил сын.

Джон окинул взглядом черепичные крыши домов, толкающихся на кампо Сан-Поло голубей,

внезапный, нежный свет из-за низких туч, и ответил: «Вот такой это город, сынок. Даже после

смерти ты остаешься его частью».

- Маме тут будет хорошо, - внезапно проговорил подросток, и, наклонившись, прикоснулся к

истоптанному, серому камню.

- Пойдем, хоть поспим, - вздохнул отец. «Меня вечером ждет дож, он уже прислал письмо с