О хлебе, любви и винтовке

Она грустно покачала головой и сказала:

— Счастья человек сам должен добиваться.

— Я об этом не думал.

— А я по ночам не сплю и все думаю, думаю. Иногда мне кажется, что человек несчастен лишь постольку, поскольку он сам так думает. А иногда уверена, что другие повинны во всех моих бедах. Все условно: то, что я раньше считала счастьем, я теперь ненавижу, а то, против чего решилась бороться, теперь влечет меня магнитом. Не угнаться мне мыслями за жизнью.

— Жалуйся, все равно не поверю, — я продолжал шутить, не хотел разговаривать серьезно.

— Я не жалуюсь. Там, в Сибири, я познакомилась с одной очень интересной женщиной. Однажды она сказала мне: «Человек не имеет права жаловаться на жизнь, потому что природа дала ему все, чтобы он мог устроить эту жизнь так, как ему хочется. Только курица может охаивать воду, не умея плавать. А человек? Ему, властелину природы, не пристало хныкать. Он должен бороться, учиться и бороться». Такому человеку я могла бы поверить, даже если бы негодяи смешали его с землей.

— А мне поверила бы?

— Не знаю. Я боюсь этой слишком скороспелой нашей дружбы. Она ничем не испытана и ни на чем не основана. Даже не заслужена. Она может увянуть, стать горькой, как недозрелый плод. И потому, Арунас, я еще не верю в нее.

— Глупая ты, вот и все, — обиделся я, как гимназистик.

— Может быть, — она не сердилась. — Я просто боюсь снова разочароваться. Я не имею права, сын не разрешает. Не позволяете вы, комсомольцы, и те замурзанные детишки из Пуренпевяй, у которых глаза сверкают, когда рассказываешь им о лесных и автоматах. Я должна им помочь, завоевать их уважение и любовь. И нашу с тобой дружбу должна завоевать и… тебя.

— Я и так тебя любить буду.

— Не нужно дразнить судьбу. Она и без того слишком щедра ко мне. Люди иногда всю жизнь хорошего друга завоевывают. Не будем спешить, Арунас.

Что мне оставалось? Я снова горячо поцеловал ее руку. Как родной сестре. Домицеле не бросалась словами: согласившись присоединиться к поединку за нового человеке, она надела шинель, как настоящий солдат, и теперь сидит у детской кроватки и ждет огня, который вызвала на себя…

А я? Чего я здесь сижу? Охочусь за третьей звездочкой на погонах? Эх, Арунас, Арунас, на отца злишься, а сам все до последней крохи у него перенял и даже превзошел его. Да, слишком много в тебе чужой закваски и ни капельки своего.

Пока я гостил у Шкемы, старик поднял на ноги весь уезд. Домой меня сопровождал отряд народных защитников. Старик не осмелился сам выехать в Пуренпевяй, он ждал в своей «эмке» в Дегесяй. Но первым проповедь развел Альгис.

— Подзадержался малость? — подмигнул он мне.

— И ты бы засиделся. Не девка — мечта.

— Значит, ту, ресторанную, из рабочих, теперь побоку?

Я мог, конечно, объяснить ему все серьезно, мог обернуть все в шутку, но мне пришло в голову разыграть прожженного донжуана:

— Та — для праздников, а эта — курортная; представляешь, деревенская идиллия: сало, дежки со сметаной, блинчики в масле, мягкая постель, не уснуть от любви…

— Так уж и прыгали вокруг тебя, поверю я, как же, — хмыкнул Альгис. — Домицеле не из таких.

— Может, думаешь, что мы с ней в обнимку четки перебирали или устав комсомола изучали?

— Не трепись. Она — мать.

— Мать, да не моя!

Альгис вспыхнул и почему-то разозлился:

— Тебе бы коновалом работать, со скотиной дело иметь.

— А человек кто? По-научному — мыслящее животное. Хотя таким Шкемам до неандертальцев куда ближе, чем до современных людей. Там еще одна соломенная вдова есть — Анеле. Огонь… — Я почувствовал, что вылетаю из повозки: чьи-то тяжелые и цепкие руки бросили меня на землю.

— Ах ты паскуда! — задыхаясь от гнева, хрипел белобрысый парень. Из-под растрепавшихся волос меня сверлили два раскаленных, сверкавших голубыми искрами глаза.

Я ничего не понимал — почему искры голубые, что хочет от меня этот тип? А парень так разъярился, что никак его унять не могли. Пришлось сбить ему пыл рукояткой пистолета. Хряснул несколько раз и освободился из живых клещей.

— Кончай! — Альгис встал между нами.

Парень вырывался, утирал рукавом гимнастерки окровавленный лоб и сипел сквозь стиснутые зубы:

— Таких гадин бить надо так, чтобы они не сразу ноги протянули, а три дня, вцепившись зубами, удерживали свою бессмертную душу за хвост и не могли удержать.

— Альгис, что нужно от меня этому бесноватому?

— Молчи, идиот. Это брат Домицеле!

Вот и пошути в компании таких психов. Что они, никогда сальных анекдотов не слышали, сами в мужской компании солоно не острили? К девкам не ходили? Да и я хорош, не мог оглянуться. В такое время нажить врага! И какого врага. Ну и везет мне, как утопленнику!..

Черт знает, почему в мыслях у меня все выходит великолепно? Может, мне и вправду суждено быть вовсе не чекистом, а писателем. На бумаге я могу стать и властелином, и разбойником, и святым. Могу позволить герою влюбиться, могу наказать, могу расстрелять, могу сделать министром или превратить в нищего. Все могу!