О хлебе, любви и винтовке

— В Швеции действительно жизнь лучше, чем у нас. Шкема никакой Америки не открыл. Однако и там трудящегося человека ни во что не ставят. Его там покупают и продают точно так же, как это делалось у нас. Может быть, только по более высокой цене. Знаете, на что похожа эта Швеция? На холодный сырой подвал, полный всякого добра, куда не проникает солнце. Как бы ни кормили человека, тюрьма остается тюрьмой. А мы воюем за светлое, прекрасное будущее для всех. И если на войне приходится подтянуть пояса — что же в том удивительного? Неизвестно, была бы у шведов даже такая баланда, если бы мы не разгромили фашистов… — И ребята заулыбались. Оказывается, не так уж сложно, только подумать надо. — Полакомиться в подвале — великолепно! Но жить?.. Нет, чтоб их нелегкая побрала с их добром. Мы уж лучше сами как-нибудь… Вот и все.

— В Швеции ты бы один слопал свою колбасу, а здесь мы сообща, коллективом, так сказать, — нашелся Кашета.

Арунас соскочил с повозки, оттащил меня в сторону и сказал:

— Молодец! Классно отбрил. Взгляни на этот значок. Он тебе ни о чем не говорит? Это с груди убитого комсомольца. Подлец я. Испоганил твою характеристику… Напаскудил, даже теперь руки воняют… — И пошел, пошел. Добрых полчаса продолжалась эта исповедь.

Непонятно, за каким чертом ему нужно было портить настроение и мне, и себе? Вначале я даже поверил ему, думал, он искренне, а потом… Это крапивное семя прорастало и зеленело даже на голом камне.

Шкема встретил нас приветливо: угостил яблоками, квасом, медом, поставил на стол самогон. Самогон, правда, остался нетронутым, но и без него проголодавшиеся ребята подмели все подчистую.

— Из ранних, — смотрел на меня хозяин. — Крутой.

— Добрый, — поправил его Леопольдас.

А Домицеле была сама не своя. Она прямо-таки глотала каждую высказанную Арунасом новость, глаз с него не сводила, ловила каждое его словцо, старалась угадать каждую его мысль. Она даже о сыне забыла. А того одолели мухи, и он закричал, засучил ножками.

— Подожди, я сейчас, Арунас… — Домицеле кинулась к мальчишке.

Старик перестал жевать и уставился на Гайгаласа. Прищурил глаз, задумался о чем-то.

— Так это ваш папаша теперь в уезде? — осторожно поинтересовался хозяин.

— Заправляет старик, — махнул рукой Арунас, а Шкема, подскочив, уже топтался вокруг него, оценивал и ласкал взглядом его новые, до блеска начищенные сапоги, военную форму из чистой шерсти, часы, безжалостно наодеколоненные кудри.

— Вот подрастит Домицеле своего Арунелиса, может быть, как-нибудь соберемся послать ее кончать школу…

Мы стали лишними. Я поднял ребят и распрощался. Арунас все не мог оторваться от огурцов и меда. Леопольдаса я взял с собой.

— Проводи нас немного, — попросил я Домицеле. Во дворе сказал ей: — Не знаю, как с твоей учебой, но начальник обещал поговорить о месте учительницы в Пуренпевяй. Подавай документы.

Она от счастья схватилась за голову и принялась кружиться по двору, исхоженному, истоптанному, лишь кое-где покрытому жиденькой травкой. Ее платье раздулось, приподнялось. Красивые, словно выточенные ноги заставили меня зажмуриться. Пока я так стоял, она подскочила, чмокнула меня в щеку и убежала в дом с криком:

— Анеле, мама, папа!..

Леопольдас пожал мне руку:

— Я этого не забуду, комсорг.

Дождь нагнал нас на хуторе Цильцюса. Сильный, шумный, проливной. Все скопом зашли в комнату и расселись вдоль стен: мужчины у дверей, дочери Цильцюса — в конце горницы, у окон. Мы со стариком, как подобает главным, сели друг против друга.

— Почему поставки не выполняешь? — начал я переговоры.

— Успею. Есце не обмолоцено.

— Мы берем только в счет поставок.

— И хоросо делаете.

— Что вы можете дать?

— Ницего. Сам восемь ртов кормлю. — Шесть «ртов» за спиной старика подпирали стены и искоса поглядывали на нас. Время от времени они, не выдержав штучек Кашеты, отвернувшись, прыскали в кулак. Затем снова поворачивались к нам, изображая достойных и неприступных хозяек. Еще два «рта» — правда беззубые — спокойно спали в колыбели, покрытой марлей.

— Трофейные, заграничной марки, — повел рукой в их сторону Цильцюс, а его глаза смотрели на нас, как бы спрашивая: «Ну, кто же кому должен помогать?»

— Что выписывать? — вынув листки, спокойно спросил я.

— Ницего! — рассердился старик. — А сесть девок и двух байстрюков растить — это, мозет, сказесь, не повинность? Такие поставки — за целый век не выполнис.

— Айюшки, папаня, скажешь тоже — не выполнишь! — подала голос старшая.

— Зато дров не покупаешь! — вставил Кашета. — Зятья, к девкам идучи, по палке принесут — от собак отбиваться — вот тебе за несколько вечеров и воз готов.

— Цтоб вас разорвало, горлодеры собацьи! — выругался Цильцюс. — А когда зена понадобится, будете морду воротить: и приданого мало, и постели нет, и не одета, и не уцена…

— Айюшки, так уж ты и учишь, — снова вмешалась старшая.

— Цыц! Зато зрать даю.

— Не маленькие, сами едим, — поддержала сестру одна из девушек, такая же толстокосая, но потоньше и подвижнее.

«Эх, слабоваты у тебя тылы, Цильцюс», — подумал я и поднажал: