О хлебе, любви и винтовке

После завтрака меня вызвал Намаюнас.

— Тебе, Альгис, придется поездить, осмотреться в этих местах. Двигай в Пуренпевяй, возьмешь у председателя апилинки список тех, кто не выполнил госпоставок. Пощупай, но смотри — чтобы никакого произвола. Понятно?

— Ясно.

— Вот тебе листки с печатью. Бери в счет поставок. Что возьмете, то и впишешь. Ребят подбери сам. Мы с Гармусом едем осматривать останки того комсомольца. Может, что-нибудь удастся узнать… А теперь слушай ухом. Тебя, откровенно говоря, я посылаю не для того, чтобы ты по дворам ходил. Тебе нужно ближе познакомиться с дочерью Шкемы. Из лагеря ее отпустили по нашей просьбе. В банде Патримпаса — ее муж. Он там не в рядовых ходит. Надо бы ее приручить. Ты парень не промах…

— Ничего из этого не выйдет, — убежденно ответил я. — Во-первых, я ее уже знаю. Во-вторых, она с тем негодяем больше ничего общего не имеет.

— Это мы знаем. — Он совсем не удивился моей осведомленности. — И все же надо пытаться. Мне самому неудобно — сразу заподозрят. Да, возьми с собой Гайгаласа. Приедете в качестве старых знакомых. Лучшего повода не придумаешь.

— Шкему брать?

— Бери. Но на всякий случай приглядывай.

— Товарищ начальник, у меня небольшой план есть… — Я рассказал о своем разговоре со Скельтисом. — Что, если агитнуть? Пускай не всех — хотя бы человек пять привести, а? Вот было бы дело.

— Мы об этом уже давно думаем. Гармус план разрабатывает.

Выехали на двух повозках, впятером, не считая Арунаса. Надвигался дождь, край неба темнел, где-то в отдалении погромыхивало. Гайгалас, запрокинувшись на соломе, ковырял в зубах. Рядом с повозкой вышагивал, словно аист, Кашета. Он ни на минуту не умолкал.

— Что, наша кашка застряла? — поинтересовался он у Арунаса.

Гость не ответил.

— Порядочки, нечего сказать! — злился Шкема. — Лопать народному защитнику скоро нечего будет… И спасибо за это сказать некому.

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала, — лениво пробурчал Скельтис. — Всякий наличный кус колбасы готов в портянку упрятать, не дай бог, попросит кто.

— Не бойся, ксендзу не понесу, — отругивался Шкема.

— Чего лезете на рожон?! — успокоил я обоих.

— Я человек темный, кое-как четыре класса вымучил, но по закону божьему пятерку имел. Ничего не попишешь. — продолжал лениво огрызаться Йонас. — А ты, Шкема, ученый, почти весь коридор в гимназии прошел, а молитвенник в своем бункере под колбасами держишь.

Шкема так и взвился:

— Какой там молитвенник?! Стихи это!

— Неважнецкая житуха у вас, — глядя в небо, медленно тянул Арунас. — Никогда бы не подумал, что солдатам приходится побираться.

— Почему побираться? — возразил я. — Крестьянин все равно государству везет, а государство нам дает. А так мы сами берем. Быстрее и проще.

Ребята при этих словах засмеялись, но в их смехе я уловил обиду.

— Попотчевали бы этой баландой своего папашу, — опять зацепил Арунаса Кашета. — Авось будет меньше обещать и больше давать станет. — Кашета развел руки в стороны, втянул щеки, прикрыл глаза, свесив голову на грудь, и застыл — вылитый распятый Христос. — И прибили искупителя, и смочили уксусом запекшиеся губы его, — произнес Кашета голосом ксендза и застыл, словно придорожное деревянное распятие. Вдруг у него задергался глаз, потом другой. Он поднял кулак, преобразился и голосом Гайгаласа-старшего громыхнул: — Так умирает сын божий, а вы кто такие, отродья несчастные?..

Эти слова смеха не вызвали. Ребята нахмурились. Странно, почему человек не может думать, когда хохочет? Как только задумался, обязательно хмурится.

Вскоре Шкема опять заворчал:

— Даже разные прочие шведы, как говорил Маяковский, не держали бы слуг своих, как собак…

— Не понял, повтори. Кто нас вместо собак держит? — спросил я его.

— Счастье еще, что патроны дают, а то пришлось бы стрелять идеями.

— Ты не из тех стрелков, которые идеями стреляют. При первом же столкновении поднял бы руки.

— В Швецию бы убежал, — подковырнул кто-то.

— Там люди и без революции живут, как у бога за пазухой, — зло огрызнулся Шкема и струхнул. Но было уже поздно. Давно выношенная мысль сорвалась словом. Подобно удушливому облаку пыли было это слово, и никто не мог рта раскрыть. Ребята смотрели на меня и ждали.

— Сбавь скорость, герой, как бы на повороте не перевернуться, — осадил Шкему Арунас.

— А что, разве я не правду сказал?

Никто не ответил ему. Ребята шли молча, сомкнув рты, будто боялись вдохнуть злую пыль, опасались, как бы она не отравила их мозг.

«Вот куда, мерзавец, повернул. Значит, все напрасно, и наши усилия ни к чему…» — подумал я. Ребята стали поглядывать на меня. Они ждали. То, что говорил Шкема, только снаружи казалось правдой. Это я сразу понял. За его словами скрывалась другая правда, выглядывающая через каждую замаскированную щелку.

Ребята выжидающе смотрели на меня, взглядами молили помочь. Они не хотели этой Леопольдасовой правды, она была чужда им, но им нечем было отразить наскок: много ли наговоришь о всяких Швециях, если всего две зимы проходил в школу? Да и хорошей жизнью не похвастаешь, нахлебавшись бурды.