О хлебе, любви и винтовке

Нет, писатель из меня не получится. Слишком я добр к себе. И терпения у меня не хватает… Болтнул я, конечно, лишку. Но ведь не извиняться же мне при всех… Он сам полез, ну, а я не остался в долгу.

— Знаешь, Альгис, у вас тут, по-моему, психиатр больше нужен, чем комсорг.

— Я его уложу! — вырывался Шкема.

— Давай, давай, пока пыл не прошел…

— Знаешь, Арунас, если нечем заняться, сунь-ка лучше голову в плетень, и пусть тебе вороны задницу клюют. Ясно? — сказал мне Альгис и отвел в сторону психопата Шкему. Мне и теперь неясно, почему — в плетень и почему — вороны?

Отец встретил меня молча, а когда машина тронулась, вдруг заорал, словно мы были одни и никто нас не мог услышать:

— Тебе что, жить надоело?!

— Папочка, я будущий чекист, мне бояться нельзя. Кроме того, я — Гайгалас…

— Остановись! — заорал он шоферу, будто тот был глухим. — А ты, мерзавец, марш отсюда, ступай пешком!

Я вылез, пошел. Машина ехала рядом; отец продолжал отчитывать на весь лес: «Это я Гайгалас, а не ты! Это я Гайгалас!..»

Пока мы пререкались, народные защитники изрядно поотстали. Старик не решался оставить меня одного, видать, у него самого поджилки дрожали, когда он слышал, как лес повторяет: «Это я Гайгалас… Я Гайгалас!»

— Залазь, паразит!

Я влез. Он перевесился через спинку сиденья и стал меня трясти:

— Это я Гайгалас!.. Я! Я! Я!..

После морали — экзекуция! Меня смех разбирал: сравнить отцовское встряхивание со Шкеминой хваткой, кулачки старика с пудовыми гирями стрибука! Ну и кувалды у этого Шкеменка, хоть на ярмарку выставляй.

— Мы стали слишком нервными, — успокоился старик дома. — Поговорим по-мужски. Кто она тебе, эта бандитская шлюха? Дороже отца, матери? Комсомолка? Неужели не можешь найти получше?

— Слышал уже.

— Почему ты все делаешь наперекор?

— Ты повторяешься, отец.

— Решил себе и мне испортить биографию?

— Что значит какая-то личность в сравнении с народными массами!..

На миг он стал похож на Шкеменка, но сдержался. В наступление пошла мать. Она действовала, как вода, замерзающая в трещинах скал: без шума, медленно, но уверенно раскалывала самые большие камни моей обороны.

— Арунелис, ты же весь издергался!

— Я честным хочу быть, стараюсь, а вы меня, как слепого котенка, носом все время тыкаете. Ругаете за то, что дружу с девушкой, которая одна на всем свете понимает меня и, может быть, искренне любит. Довольно нянчить меня! Я устал от этого. Хватит! Уже сами с усами.

— Не имеешь ты права так с нами разговаривать. Ты же хороший, Арунас. А стараешься казаться грубым и циничным. Это не идет тебе, Арунас. Не стыдись своей доброты… — В каждую щелку моей обороны мать старалась лить как можно больше слез.

Отец рассмеялся:

— Будь хорошим комсомольцем, и этого вполне достаточно.

— Нет, отец, настоящему человеку мало быть просто хорошим комсомольцем.

— Он и этого не может… — Отец махнул рукой.

— Всякие уставы только сковывают Арунаса, — вступилась опять мама. — Он очень чуткий, тонкий…

— Как же, скуешь такого жеребца.

— Ты, Юргис, всех равняешь по себе. Человек должен быть выше добра и зла.

Отец расхохотался.

— Теоретики вы, теоретики! Господь бог тоже пытался подняться над добром и злом, да пшик получился. Люди его за это в небо вышибли. Над добром и злом не подниматься надо, а понимать следует, что к чему. Арифметика несложная: мы честными считаем тех, кто борется за революцию, а капиталисты их, как самых страшных преступников, преследуют. Что у нас хорошо, у них — плохо. И наоборот.

— Как сказать, — возразил я. — Не знаю, но мне кажется, что и среди наших могут быть негодяи, и у врагов могут найтись честные люди.

— Я запрещаю тебе говорить так! И не потерплю!.. — Крик его вышвырнул нас из комнаты.

На улице я вспомнил о трактористке Нюре — о разбитной, славной Нюре, девятнадцатилетней вдове. Если бы я знал тогда, где она, никто бы меня не удержал. Вспомнил и сказал:

— Ты, мама, больше его неправа. Ты даже не знаешь, чего хочешь. Отец стремится к одному: он хочет быть великим. А ты?

— Я хочу, чтобы ты был счастлив.

И она снова расплакалась. А слез я боялся пуще пощечин и крика. Если бы наша уборщица хорошенько поплакала на моем плече, я бы, наверное, пообещал жениться на ней, только бы она успокоилась. Такой уж я есть. И ничто меня не изменит.

Но разве виноват я, что стал таким, а не иным?

А комсомол?..

Э, членские взносы, собрания, поручения, мечтания о светлом будущем…

Разнесли меня на конференции, погнали поганой метлой. А теперь — исправляйся. Как быть добрым и честным? Как сделать, чтобы одному не испортить биографию, у другого не выжать ни слезинки, третьему не съездить по морде, четвертую не обнять, не поцеловать, пятому руки не подать, шестому кукиш в кармане не показать? Как?

Неужели при коммунизме все будут ходить паиньками, руки по швам держать и улыбаться друг другу, как заводные куклы? Нет, хочу драться, ненавидеть! Хочу любить, хочу, чтобы меня любили. Я хочу славы. Хочу, чтобы от гордости грудь распирало, хочу от отчаяния грызть пальцы!