О моей жизни

После того как духовенство, знать и простолюдины связали себя клятвой о взаимопомощи, из Англии вернулся епископ с сокровищами. Разозлившись на зачинателей этого нововведения, он долгое время жил вне города. Но в итоге между ним и его союзником, архидиаконом Гальтерием, вспыхнула ссора, полная чести и славы. Архидиакон сделал очень неуместное замечание о епископе относительно смерти Жерара. Я не знаю, обсуждал ли епископ это с другими, но мне он пожаловался на Гальтерия, сказав: «Господин аббат, если Гальтерий выдвинет против меня обвинения на каком-нибудь соборе, разве Вы не обидитесь на это? Когда вы бросили своих монахов и вернулись во Фли[420], разве не он открыто восхвалял вас, тайно поднимая бунт против вас, и публично принимал вашу сторону, в частных беседах настраивая меня против Вас?» Он говорил так, настраивая меня против того опасного человека, осознавая всю тяжесть выдвинутых против него обвинений и боясь всеобщего осуждения.

Хотя он говорил, что был движим безудержным гневом против тех, кто принёс клятву союзу и кто возглавил эту сделку, в конце концов его громоподобные речи быстро утихли, когда ему предложили большую кучу серебра и золота. Затем он поклялся соблюдать права коммуны, аналогичные условиям хартий Нойона и Сен-Кантена.[421] Получив подношение от жителей, король также клятвой подтвердил то же самое.

О Боже, кто может описать распрю, начавшуюся после того как они, приняв многочисленные подношения от жителей, потом поклялись отменить данную присягу и попытались вернуть сервов в прежнее состояние, однажды даровав им освобождение от ярма поборов? Ненависть епископа и аристократов к горожанам была поистине непримиримой, и поскольку него было недостаточно сил сокрушить свободу французов, наподобие Нормандии и Англии, пастырь оставался в бездействии, из-за ненасытной жадности забыв о своём священном призвании. Всякий раз, когда человека приводили в суд, его оценивали не по деяниям перед лицом Господа, а, если можно так выразиться, по его платежеспособности, и его выдаивали до последней капли.

Поскольку принятие подношений обычно сопровождалось попранием справедливости, чеканщики монет, зная, что если они допустят правонарушение, то смогут спастись, откупившись деньгами, портили чекан таким количеством неблагородного металла, что из-за этого многие люди впадали в нужду. Поскольку они изготавливали монеты из самой дешёвой бронзы, что сейчас считается крайне бесчестным обычаем, то придавали им блеск ярче серебра[422], тем самым позорно обманывая внимание глупцов, которые, продавая свои товары за большую или меньшую цену, взамен не получали ничего кроме ничтожнейшего шлака. Одобрение господином епископом этого обычая было щедро вознаграждено, что привело к скорому разорению многих не только в Ланском епископстве, но повсюду. Оказавшись заслуженно неспособным поддерживать и увеличивать ценность собственной валюты, которую сам злонамеренно испортил, он ввёл в оборот амьенский обол, тоже сильно порченый, некоторое время имевший хождение в городе. И поскольку он никак не мог контролировать его хождение, то стал чеканить его копии, на которых изображал пастырский посох, символизировавший его самого. Это было воспринято со скрытым презрением и насмешкой, так как их ценность была ещё ниже, чем у порченой монеты.[423]

Между тем, было объявлено, чтобы никто не смел насмехаться над ужасным видом новых монет, и было много случаев, когда людей обвиняли в злословии о епископе и подвергали различным тяжёлым штрафам. Более того, монах по имени Теодорик, имевший самую дурную славу во всех отношениях, ввёз большое количество серебра из Фландрии и из Турне, откуда был родом. Вложив его в выпуск порченых ланских монет, он начал распространять их по провинции. Взывая к жадности богатеев, он своими отвратительными дарами, ложью, клятвопреступлением и нуждой лишил страну правды, справедливости и богатства. Никакой враг, никакой грабёж, никакой пожар не нанесли провинции больше вреда со времён появления внутри римских стен старинного и весьма уважаемого монетного двора.[424]

Поскольку

Раньше или позже долго скрываемый грех
Пробивает себе путь сквозь завесу приличия.
То, что блестит, нельзя утаить,
И как яркий свет проходит сквозь стекло,
Так грех проявляется через выражение лица.[425]