О моей жизни

что епископ сделал с Жераром, тайно и не понеся никакой ответственности, вскоре он сделал то же с другим Жераром, явив несомненное подтверждение своей жестокости. Этот Жерар был каким-то сельским чиновником или манориальным бальи, властвовавшим над крестьянами. Епископ считал его своим личным врагом, поскольку Жерар дружил со злейшим представителем этого поколения, Томасом, внебрачным сыном Ангеррана, о котором мы вели речь выше.[426] Епископ приказал схватить этого Жерара и бросил в темницу епископского дворца, а затем ночью африканец выколол ему глаза[427]. Этим деянием он открыто позорил себя, а духовенство и миряне, знавшие постановление Толедского собора, если я не ошибаюсь, запрещавшее епископам, священникам и клиру выносить или утверждать приговоры к смертной казни или увечьям, припомнили ему старую историю с первым Жераром. Эта новость вызвала раздражение короля. Я не знаю проведал ли об этом Апостольский Престол, но я знаю, что папа временно отстранил епископа от должности, и я полагаю, что для этого не было других причин. Что хуже всего, во время своего отстранения он освятил церковь. Затем он отправился в Рим, снова умилостивил господина папу дарами и вернулся к нам, восстановленный в должности. И так, видя, что и пастыри, и паства вместе грешили и в поступках, и в помыслах, Бог не стал более сдерживать свою кару и в итоге позволил накопившейся злобы претвориться в неприкрытую ярость. Ибо движимый безудержной гордостью падёт от мщения Божьего.[428]

Созвав знать и часть духовенства в последние дни Великого поста, дня святых Страстей Господних, епископ начал нападать на коммуну, которой присягнул сам и посредством подношений убедил присягнуть короля. Он призвал короля к исполнению благочестивого долга и за день до Великой пятницы — то есть, в Великий четверг[429] — стал убеждать монарха и весь народ отречься от клятвы и скинуть петлю с шеи. Как я уже говорил, в этот день его предшественник Асцелин изменил своему королю.[430] В тот день, когда ему следовало выполнить самые славные для епископа обязанности — освятить миро и отпустить людям грехи — он даже не вошёл в церковь. Он интриговал с придворными, чтобы после расторжения клятвы король восстановил прежние городские порядки. Горожане, опасаясь низвержения, пообещали королю и его придворным 400 ливров или даже больше. В ответ епископ упросил знать пойти вместе с ним к королю, и они в свою очередь пообещали 700 ливров. Король Людовик[431], сын Филиппа, был примечательным человеком: действительно по-королевски величественным, физически сильным, нетерпимым к лености, бесстрашным в опасности; будучи во всём остальном порядочным человеком, он имел слабость, уделяя слишком много внимания никчёмным личностям, испорченным алчностью. Это приводило и к его собственным серьёзным убыткам, и порицанию, и разорению многих, что случалось везде и всюду.

Когда желание короля устремилось, как я говорил, в направлении бо́льших посулов, он против воли Бога, не проявив уважения ни к чести, ни к святым дням, постановил считать клятвы епископа и знати недействительными. Из-за шума, вызванного столь несправедливым обхождением с людьми, той ночью король побоялся спать за пределами епископского дворца, хотя имел право жить, где угодно. Ранним утром следующего дня король уехал, а епископ не велел дворянам беспокоиться об обязательстве заплатить такую сумму денег, уведомив их, что сам выплатит всё, что те обещали. «А если я не сдержу своё обещание, — сказал он — бросьте меня в королевскую тюрьму, пока я не заплачу́».

Когда узы союза были разорваны, горожан охватило такое бешенство, такое замешательство, что все ремесленники бросили свою работу, все лавки кожевников и сапожников закрылись, а лавочники и уличные торговцы ничего не выставляли на продажу, полагая, что у них не останется ничего, после того как господа начнут грабёж. Ибо епископ и дворяне сразу описывали имущество таких людей и любого, кто выступал за установление коммуны, заставляли расплачиваться за её отмену.

Это случилось в Параскеву, означающую «приготовление».[432] А в Великую субботу, когда им следовало бы готовиться к принятию Плоти и Крови Господней, они готовились только к убийству и клятвопреступлению. Короче говоря, все усилия епископа и дворян в эти дни были направлены на обдирание собственных подданных. Но эти подданные были уже не просто злы — они озверели. Связав себя клятвой, они сговорились убить епископа и его приспешников. Клятву принесли сорок человек. Их грандиозное предприятие невозможно было держать в совершенной тайне, и когда вечером Великой субботы об этом проведал мастер Ансельм, то послал весточку собиравшемуся спать епископу, чтобы тот не приходил служить заутреню, зная, что если тот придёт, то будет убит. В чрезмерной гордыне епископ недальновидно заявил: «Ерунда, я вряд ли погибну от рук этих людей». И хотя на словах епископ выказывал презрение, на деле он не посмел прийти на заутреню и вообще не явился в церковь.