О первых началах

Впрочем, одно дело — тело, а другое — то, что полностью явлено; таким образом, если в рассматриваемом случае имеется явленное, то оно не соседствует с сущим. И обсуждаемое <познающее> будет прежде всего обращаться к бытию не сущего, а явленного, иного сущему,— ведь и в применении к тому, что вполне зримо, видимо не само тело, а только его цвет. Помимо этого, будем ли мы в данном случае определять явленное как одно в совершенно нерасторжимом, а сущее — как другое, то, что словно бы лежит в основании явленного, или же как то, что в некотором отношении отличается от него? Скорее всего, в ответ на это необходимо сказать, что сущее — это само то, что есть, и как таковое оно всего лишь сущее, причем совершенно нерасторжимое; поскольку ум при своем отделении отпал от него, он стал не только нерасторжимым, но и отделенным от отделенного. Если же отделенное пребывает как нерасторжимое, отличающееся от подлинного отделенного, то именно как в таковом в нем и проявляется познаваемое. В самом деле, познающее как отделенное обнаруживается в уме как нечто одно, а в сущем как отделенном некоторым образом появляется нечто иное, причем не познающее — ведь последнее сочетается с чем-то возникшим,— а собственно познаваемое, поскольку оно выделено из сущего тем, что появилось на свет при посредстве знания; это лишь собственно познаваемое, и познаваемости как некой определенной идиомы в нем нет, ибо в нем нет и раздельности как такой же определенной идиомы, поскольку отделенное от отделенного в этом случае пребывает в качестве нерасторжимого и потому не обретает своего собственного положения и как таковое не получает имени, как это подобало бы по его собственной природе, если можно так выразиться, раз уж подлинное отделенное не отделено от него. Следовательно, в этом случае нет познаваемого как чего-то находящегося в сущем: оно появляется и получает свое название в своем предстоянии уму[686]. Ведь тот рассматривает себя самого в качестве отделенного от названного, при том, что сущее остается нерасторжимым. Ум называет свое отстояние от него отделением, на самом деле находящимся в нем самом, а в сущем пребывающим как нерасторжимость и одновременно как принадлежность того, что при этом не выходит за свои собственные пределы.

Следовательно, в данном случае ум, поскольку он появился на свет, стал познавать то, от чего он произошел, и в качестве именно того, что появилось на свет, он совершает познавательное возвращение, как было сказано выше, при посредстве знания выделив предмет своего стремления. Именно этот предмет ум и назвал познаваемым: последнее появилось, скорее, как нечто, находящееся в нем, а не как обособленное от него,— ибо в этом случае в определенности нет ничего отделенного, поскольку само сущее не есть нечто, противостоящее жизни и уму. Действительно, все эти имена и предметы есть результат ведающей природы, высшая же природа сущего, пожалуй, будет, как мы и говорим, совершенно нерасторжимой, поскольку разделение каким-то образом возникает только в промежуточной природе; в уме же в числе прочего окончательно выделились познающее, познаваемое и само знание, и то, что главным образом познается,— это сам ум, разумеется, оказывающийся познающим благодаря самому себе. Ведь ум есть эйдос, потому что он — и нечто получающее форму и предоставляющее ее, и потому со всяким эйдосом сосуществует некоторое знание, причем всякий эйдос — это либо нечто живое, либо некая мертвая составляющая живого, лишенная одновременно и жизни, и собственно эйдоса, каковы камни, древесина и мертвые тела[687], поскольку по природе они являются живыми и обладают неким внутренним чутьем, хотя бы и менее всего отчетливым и невоспринимаемым для нас. В самом деле, Платон говорит, что и растения — это живые существа[688]. То же, что камни, металлы и земля вообще, как и любая другая стихия, также не полностью лишены души, показывает как само появление на свет тех живых существ, которые обитают в них[689], так и совершенство их внешнего облика. Впрочем, эти вопросы требуют специального рассмотрения.