О первых началах

Поэтому необходимо исследовать и тот вопрос, чем именно оказываются сами части. Похоже, что это роды сущего, но не определившиеся эйдетически, каковыми мы их именуем и мыслим. В самом деле, мы мыслим и именуем все эйдетическое, причем я позволю себе сказать, что это не относится к умному и истинному, но что следует быть довольным, если подобное применимо к душевному; впрочем, те имена и мысленные образы, которые возникают у нас, нужно относить на счет эйдосов[769]. Итак, среди того, что рассматривается таким образом, эйдетическое и определенное необходимо отнести на счет описаний собственных признаков, а на долю родов мы оставляем только расчлененность, так как говорим о них и как о видах, и как о частях, однако и первыми и вторыми одновременно они, пожалуй, не будут. Так вот, не оказываются ли роды сущего частями как таковыми и, значит, не выступают ли они подобиями частей в собственном смысле этого слова? Похоже, что они, конечно же, отнюдь не все то, что в дополнение к свойству бытия частью обретает эйдетичность, а то, что предшествует тому и другому, каковыми они и являются. Или же они выступают как части, но при этом только как таковые, причем в простоте. Следовательно, так называемые роды сущего стали частями прежде, чем обрели собственное своеобразие в своих пределах; стало быть, и стихиями они оказываются точно в таком же смысле. В самом деле, мы, отбросив необходимость их расчленения, будем созерцать их как срастающиеся между собой, объединяющиеся в единое слияние и тем самым рассматривающиеся как стихии. Итак, в наличном бытии роды выступают как стихии[770], а как части становятся стихиями в силу сопричастности, поскольку обладают чем-то, что срастается в ипостась целого, ибо именно целое и есть сращение присущих частям совершенных состояний в виде единого целого; так как эти состояния смешиваются между собой, в качестве них части становятся стихиями. Потому-то часто и возникает недоумение в том вопросе, почему целостность образуется из частей и почему в то же самое время части следуют за целостностью и вычленяются из нее, но тем не менее в наличном бытии остаются именно частями, поскольку свое собственное бытие обретают в расчлененности. Виды в своем наличном бытии обретают собственную определенность в соответствии с сопричастностью, части склоняются к единому и некоторым образом отпадают от раздельности, стихии же вследствие своего единства и того, что они отвергают не только разграничение, но и расчленение, занимают еще более высокое положение. Итак, вот каковы роды сущего, положение которых так или иначе тройственно.

Далее, только ли роды сущего восприимчивы к этой тройственной природе? Вероятно, таковы вообще все те виды, которые существуют, при том, что даже низшие среди них[771] всегда содержатся в высших; вьгделяются же они в том или в другом месте — одни раньше, а другие позже, поскольку одни обладают скорее обликом целого и для них большее значение имеет нераздельность, а другие скорее похожи на части и теснее связаны с раздельностью. Впрочем, все те из них, которые в низшем разделяются, в высшем соединены, ибо откуда возьмутся разделенные, если ранее в высшем в виде соединенных между собой их не было? Да и выход за свои пределы есть не что иное, как разделение соединенного, поскольку в результате него все возникает не разом, а постепенно: одно появляется раньше другого, причем более общее возникает прежде частного. Ведь почему бы, при том, что в уме все, разумеется, пребывает в раздельности, в сущности не присутствовать всему в объединенности? Ибо объединенное вообще всегда идет впереди разделенного, так что и все как объединенное предшествует всему как разделенному. А почему роды сущего <в объединенном> соединены, будучи, как говорят[772], стихиями сущности? Впрочем, скорее всего таковы только предел и беспредельное, о чем и ведут речь философы[773]; все же остальные виды в этом случае, вероятно, не будут изначально существовать в предшествующем всему объединенному, ибо тогда высшее начало было бы началом не всего, а только повсеместных соитий предела и беспредельного[774] или так называемых деятельных заполнений и смешений сущего[775]. Действительно, если вершина всякого вида есть соединение всего видового множества, то почему бы и единому началу всего не быть соединением произрастающего из него и в дополнение приобретающего раздельность множества всего?

Так почему же, при том, что все стихии содержатся в сущности, а все части — в среднем чине, подобно тому как все виды — в третьем и разделенном, то есть в уме, мы тем не менее говорим о стихиях эйдосов, каковы роды сущего, и о состоящих из стихий предметах, например о животном, растении и о еще более сложных видах? В самом деле, почему бы и им не быть стихиями? Ведь живое существо — это стихия человека, а человек — стихия сухопутного[776].