О первых началах

Стало быть, в таком случае мы обнаружим, что третье начало, возникающее из первых двух, потусторонне тем вещам, которые называются объединенными и смешанными; совершить восхождение к нему, впрочем, мы могли бы и опираясь на низшее, исходя в своем анализе из того, что происходит от него,— из всего вместе, поскольку и оно есть вершина всего. Мы делаем это, всегда заключая и соединяя множества отдельностей во множества единств, единую и предшествующую всему раздельность — в единое и предшествующее всему единство, а любое возможное их противопоставление друг другу — в единое, простое, совершенно нерасторжимое, непротиворечивое и связующее все вместе объединенное совершенство. И, если угодно, я называю смешанное единством (ενωμα) всего, предшествующим всему смешивающемуся. Все претерпевает в нем смешение; следовательно, оно есть все и то, что предшествует всему, как монада есть всякое число, даже то, которое всегда заведомо предполагается бесконечно большим,— ибо вечно исходящее из нее число[444] лишь разворачивает то число, которое в монаде было как бы свернуто. Тем самым смешанное оказывается составленным из беспредельного и предела, потому что оно пребывает сверхнаипростейшим по сравнению со всем следующим за ним и соединяет беспредельность того, что в нем уходит в бесконечность. Впрочем, в согласии с высшей истиной, начало числа вовсе и не есть монада, поскольку под его действием она сама становится множественной, причем такова она лишь в смысле ее наглядного обозначения, в том же, в каком слово «единое» соотносится с первым началом, а «многое» — со вторым. В самом деле, монада есть предшествующее числу слияние единого и многого, как и рассматриваемое начало — слияние двух первых. Умопостигаемое число представляется нам таковым, каковой именно предстает сама монада. Однако давайте рассмотрим это в свое время.

То, что монада содержит в себе и единое и многое, совершенно очевидно, поскольку это свойственно любому числу, а монада есть первое число, пусть даже слитное и нерасторжимое, и потому единое в ней более явное, а множество — более основательное[445], ибо в данном случае существует именно просто множество и беспредельное; таким образом, монада есть всякое число, в котором как таковом становление, разворачиваясь до бесконечности, никогда не находит предела этому своему развертыванию. По данной причине монада и оказывается смешением того многого, о котором говорится, что оно каким-то образом заранее присутствует в смешанном,— я имею в виду все на основании его и вслед за ним разделенное — и которое пребывает в нем как нерасторжимое в силу единой, объединенной и всепроизрастающей природы, не охватывающей множество причин следующего за ней (ибо никакая из множества причин не является в ней разделяющей), но оказывающейся единой и способной на все причиной, а, вернее, даже вовсе и никакой не причиной, которая неизбежно будет иной по сравнению с этой природой. В самом деле, она есть познанная природа и исток всего не как объемлющая его единая причина, а как само наличное бытие.